Чуть погодя послышалось постукивание — несколько ударов, а после долгая пауза, во время которой комиссар подыскивал кодовые слова. Пленных оставили на попечение пары часовых, стоявших по одному у каждой двери, опустив ружья дулами книзу. Глаза их казались ярче от грязи, въевшейся в кожу лиц.

Нековарж спросил, как зовут красноармейца, стоявшего ближе к нему. Узнал, что звали его товарищ Филонов. Разговаривая, часовой переминался с ноги на ногу, точно тяготился нелепостью оружия. На скрытом бородой лице играла живейшая мимика. Филонов производил впечатление затурканного человека.

— Так ты, товарищ, стало быть, фильм про нас видел? — расспрашивал Нековарж, усевшись на полу возле офицера.

— И что с того?

— А не помнишь ли того актера, что играл чешского сержанта? Собой красавец ли был?

— Тебя же там и вовсе не было! — возразил Йозеф. — Ты же в тот день на вокзале остался.

— Не помню, признаться, — ответил часовой.

Нековарж расстроился.

— А могли бы вставить и меня в фильм, братец, — обратился чех к Муцу, — тогда я бы себя со стороны увидел, вот и починился бы.

— Как это — починился?

— А так, братец. Если парень не нравится барышням, то он — поломанная машина, вот только починиться он не в силах, потому что не видит себя со стороны. Но я-то, братишка, любой механизм отремонтирую, любую штукенцию, что ни дай, только нужно со стороны ее устройство увидеть, в руках повертеть, осмотреть, тогда и сообразил бы, как она устроена. А с собой такой штуки не проделаешь. Я всё пытался барышень оглядывать, как Броучек расписал, чтобы понять, как они работают, а теперь вот думаю: может, это не барышни поломаны, а во мне какая неисправность есть? И я знаю, что могу починиться, кому же как не мне, но себя-то мне и не отремонтировать!..

Муц почувствовал, как в нем вновь зарождается безотчетная, нестерпимая ярость.

— Вот так-то, братец. Жаль, — продолжал Нековарж, — а так бы хотелось себя в фильме увидеть…

— Вполне возможно, что через пять часов тебя так сломают, что и чинить уже не придется, — заверил Йозеф товарища по несчастью, однако же как только высказался, почувствовал, будто лишь усугубил их злоключения, сказав такое вслух.

После мимолетного облегчения перед расстрелом вновь навалилась тяжесть. Мысли понеслись вскачь, но теперь раздумья не сгинули в просторах предчувствия конца. На сей раз они налетели на непроницаемую стену — черную, мягкую на ощупь, однако же непроницаемую, точно обклеенный бархатом утес. В то же самое время другие мысли с легкостью огибали преграду и достигали Анны, и что с нею станет через несколько дней, и Алеши, и Броучека, и даже Дезорта, который, может быть, атаку красных переживет… однако то были странные, блеклые, точно сквозь мутное окошко пролетевшие мысли, ибо думы касались того, что станет после его, Муца, ухода, а те, кого удалось коснуться, отсутствие его, как ни странно, переживут. Не так ли и с привидениями? Мысли о будущей жизни, размышления мертвецов, еще живых, но…

В вагон ввалился грузный вихрастый человек в помятом, заляпанном высохшей кровью, белом халате поверх черного пиджака, годов пятидесяти, с серебристой бородой и волосами, пучками торчащими из ушей; принес бутылку водки и три стакана. Лицо у вошедшего опухшее, сонное, сморщенное, сердитое, будто у новорожденного, которого как ни балуй — не задобришь после страданий, испытанных при рождении.

Сел на место Бондаренко, принялся разливать в стаканы и спросил:

— Чехи?

— Да, — признался Муц.

— А я думал, вас уже расстреляли. Доктор Самсонов. — И представившийся распределил стаканы, подняв тот, что держал в руке.

— И мне бы граммов сто, — намекнул Филонов.

— Солдату на посту пить не положено… Вы что, не знали? — отрезал доктор. — Итак… Чехи… За наше знакомство! Знаете, вы внушаете мне весьма теплые чувства, поскольку я уверен, что товарищество наше продлится всю жизнь… по крайней мере вашу, какая бы малость ни оставалась вам на этом свете. За дружбу до смерти! — С этими словами все трое осушили поднятые стаканы.

— Ты ж тоже на посту, — заметил Филонов.

— Лекарство по рецепту врача, — пояснил Самсонов, вновь разливая водку по стаканам.

— Мне тож лекарство надобно! Всего аж ломает! Лихоманкой скрутило!

— Это пустяки, это всё простуда, — отмахнулся доктор. Опять поднял стакан и выжидательно глянул на Муца.

— Предлагаю выпить за российский телеграф! — провозгласил Муц. Выпили за телеграф.

— Извините, что без закуски, — оправдывался Самсонов. — То ли голод породил революцию, то ли революция — голод? Всё никак в толк не возьму…

— Это из-за того всё, что кровососы навроде тебя с народом имуществом делиться не желают! — вставил Филонов.

Доктор вздохнул:

— Видите ли, я был либералом. Всю жизнь мечтал и друзьям рассказывал: вот дадут свободу, не станет царя, не будет дворянства и священников… Так ждал!.. А теперь, когда мечты осуществились, мне совсем не нравится происходящее. — С этими словами доктор вновь наполнил стаканы и распределил. Нековарж неспешно поднялся и предложил свой стакан Филонову. Тот принял.

— Невероятно! — воскликнул доктор. — Приговоренный к смерти выполняет желание палача! Никогда прежде не видел ничего подобного…

— За победу мировой революции! — рявкнул Филонов и залпом осушил стакан. Помедлив, высосал водку и Самсонов. Муц не отставал.

Рот у доктора вытянулся так, что сделался похож на лягушачий, а нос сморщился.

— Первые лучше прошли, — заметил эскулап.

Распахнулась дверь телеграфной, явился Бондаренко. Деликатно протиснулся мимо Филонова и смерил взглядом врача — тот привстал со стула. В движениях его сквозила некоторая виноватость, точно у актера, изображающего застигнутого в барской библиотеке слугу.

— Сидите, — успокоил врача комиссар, — вы же с нами сотрудничаете…

Доктор сел, а председатель ревкома растянулся на полу, напротив Нековаржа и Муца, опершись затылком в вагонную стенку. Прикрыл глаза.

— Телеграфировали? — спросил Муц. — А, товарищ Бондаренко?

Эскулап, по-прежнему двигавшийся точно пародия на нерасторопного семейного дворецкого, наполнил водкой еще один стакан, опустошив бутылку, и с преувеличенной деликатностью, на цыпочках, будто болотная цапля, доковылял до того места, где устроился комиссар. Бондаренко открыл глаза, глянул вверх, покачал головой и смежил веки. Доктор, всё так же на цыпочках, приковылял обратно, осушив стакан по пути.

Муц предпринял новую попытку:

— Товарищ…

— Да отправил я вашу телеграмму. Спите, чехи. Разве им не положено спать, товарищ доктор?

— Да, — согласился Самсонов, кивая и силясь вытряхнуть последнюю каплю из бутылки себе в стакан. — Если бы сон их оказался глубоким, узнали бы, что уготовано судьбой, и мига бы не прошло. Минуты сна равняются годам, так что за несколько часов до рассвета успели бы прожить целые жизни. По крайней мере, сам я только во сне и живу.