У Броджински в глазах загорелся огонь воинствующей добродетели.

— Вы просто не понимаете: триста миллионов смертей не самое страшное.

— Видимо, вы отдаете себе отчет в том, что заявляете, — произнес Фрэнсис. — В таком случае лучше я вам сразу скажу: я не могу находиться с вами в одном помещении.

К Броджински обратились два десятка каменных лиц. Тишина зазвенела. Броджински сидел не шевелясь, даже не ссутулился.

— Полагаю, я здесь по приглашению, господин председатель.

— Ваш добровольный уход избавит нас от многих проблем, — сказал Артур Маунтни.

С подчеркнутой обоснованностью Броджински заметил:

— Приглашение я имею при себе. Я могу его предъявить, господин председатель.

— Тогда я закрою совещание. И созову другое, на которое у вас не будет приглашения.

Позднее Рубин назвал этот диалог образчиком хорошего тона в англосаксонском понимании.

Броджински поднялся, тяжелый, несгибаемый.

— Господин председатель, мне весьма жаль, что мои коллеги полагают такое обращение со мной как приемлемое. Впрочем, этого я и ожидал.

Нет, он ни единой интонацией не уронил достоинства. С этим достоинством, с этой бесшумной пружинистостью он и удалился.

Несколько часов спустя мы с Дэвидом Рубином сидели у него в номере и перекусывали, перед тем как идти к Роджеру. Номер был непритязательный, гостиница — непритязательнейшая из кенсингтонских, закуски — самые что ни на есть непритязательные. Рубин, вхожий к главам государств, живет скромнее посольского служащего, если, конечно, не считать пошитых на заказ костюмов. Он человек небогатый, весь его доход составляют профессорское жалованье да премии.

Рубин не сетовал на холод в спальне — мусолил себе черствый сандвич, запивал слабым виски безо льда. Рассказывал о сыне, который в Гарварде учится, о матери, которая знать не знала, что это за «Гарвард» такой, дома никогда по-английски не говорила, но уповала на своего Дэвида так же страстно, как моя мать — на меня. В голосе слышалась легкая грусть. Для Рубина все сбылось — впечатляющая карьера, счастливый брак, любящие дети. Он один из немногих, перед кем в нашем мире благоговеют. И все же иногда он, похоже, мысленно возвращается в детство и пожимает плечами: дескать, могло бы быть и получше.

Мы говорили начистоту, как случайные попутчики. Я смотрел, смотрел на Дэвида, на его элегантный костюм, на шелковую рубашку, на туфли ручной работы; следил за сокрушенными покачиваниями головой и взглядами всезнающих глаз — и вдруг до меня дошло: а ведь Дэвид так и не сказал, не намекнул даже, зачем ему нынче Роджер.

На Лорд-Норт-стрит мы прибыли в половине десятого. Роджер с Каро все еще сидели в столовой. Именно здесь почти три года назад Роджер допрашивал Дэвида. Как и в тот вечер, Дэвид устроил церемонию — склонился над рукой Каро («Леди Каролина, мое почтение»). Как и в тот вечер, Роджер выставил декантер.

Рубин сидел по правую руку от Каро, вполне готовый выпить портвейну — но не начать разговор. Каро взглянула на Роджера, молчаливого, нетерпеливого, нервного. У нее, у Каро, своя разновидность стоицизма. Она успела подкопить непосредственности и открыла тему предстоящего Дэвиду трансатлантического перелета, в частности затем, чтобы сообщить о своем страхе перед средствами передвижения по воздуху. Просто мурашки по коже, возгласила Каро, поведала, что Сэммикинс обзывает ее трусихой, и не забыла возмутиться эпитетом.

Мы четверо ждали подходящего момента. Роджер не выдержал первым.

— Ну-с? — выдал он довольно грубо, в упор глядя на Рубина.

— Да, господин министр? — вроде как удивился Дэвид Рубин.

— Мне казалось, вы что-то имеете сообщить.

— У вас есть время? — загадочно спросил Рубин.

Роджер кивнул — дескать, как не быть. К общему недоумению, Рубин начал, длинно и детально, излагать теорию игр применительно к ядерной стратегии. Будто с цепи сорвался со своими усложнениями, особенно по контрасту с пустышкой про боязнь перелетов. Роджер быстро его пресек.

— Дэвид, вы же не за этим пришли.

Рубин принял вид человека, оскорбленного в лучших чувствах. Поведение его кардинально изменилось — он больше не ходил вокруг да около, он стал говорить резко, отрывисто:

— Я пришел сказать: плюньте, пока не поздно. Иначе сами себе горло перережете.

— Плюнуть? На что?

— На эти ваши планы, или замыслы, или как вы их там называете. У вас ни единого шанса.

— Вы в этом убеждены, не так ли? — уточнил Роджер.

— В противном случае я бы не пришел.

Далее Рубин заговорил мягко, увещевательно:

— Погодите минутку. Не могу решить. Впрочем, пожалуй, нет, не надо вам знать. Все потому, что мы вас уважаем…

— Мы хотим знать, — сказала Каро. Не из желания помочь гостю выпутаться из сложной ситуации, а с максимальным вниманием к сути разговора.

Роджер и Рубин смутились. Тишина в комнате буквально дребезжала. В известном смысле они друг другу симпатизировали; впрочем, это ничего не значило. Между ними было нечто весьма отличное от симпатии или антипатии, и даже от доверия. А именно умение чувствовать событийную реальность.

— Во-первых, — заговорил Рубин, — дайте прояснить мою собственную позицию. Все, что вы запланировали, по-моему, разумно. Правильно. Всякий, кому известны факты, поймет, что вы правы. В обозримом будущем возможно существование только двух ядерных держав. Первая — это Штаты, вторая — Советский Союз. Ваша страна в лиге не игрок. С учетом нынешней экономической и военной ситуации, чем скорее вы откажетесь от участия в ядерной гонке, тем лучше. Вот мое мнение.

— Это, — заметил Роджер, — я от вас уже слышал. Несколько лет назад, в моей же гостиной.

— Скажу больше, — продолжил Рубин. — Штаты хотят, чтобы вы вышли из игры. Со временем наше руководство поумнело, теперь оно считает, доступ к кнопке должен быть максимум у двоих. То есть у нас и у русских. И это правильно. Уже сейчас могу сообщить, что вы будете испытывать определенное давление с нашей стороны…

— Теперь вы изъясняетесь в других выражениях — и из других соображений. — Непонятно было, верит Роджер или нет. — Только вы говорите именно то, что я сам говорил. Да и делать пытался и пытаюсь.

— И у вас не получается. — Рубин подпустил в голос металлу и добавил: — Вы должны отказаться от своих намерений, причем немедленно.

Повисла пауза. По ее истечении Роджер задал глупый вопрос:

— Почему?

Рубин только руками развел.

— Я — ученый. Вы — политик. Вы меня спрашиваете?

— Спрашиваю. Почему?

— Неужели я должен объяснять вам, что некий курс может быть правильным — и однозначным? Речь не о том, правильный курс или неправильный. Речь о том, как он проводится, кем проводится, а главное, когда проводится.