— Разве что в мелочах, — вставил Рубин.

— А мелочи не считаются, так? — Роджер выдавил улыбку. — Вы очень мудрый человек. — Помолчал. — Но, знаете, вашу позицию мне принять трудно. Зачем мы тогда вообще политикой занимаемся? Нет чтобы сидеть себе спокойненько, момента подходящего дожидаться. За этим, по-вашему, я на свет родился — дожидаться момента?

Последнюю фразу Роджер произнес со страстью. И резко перестроился на издевательски официальный тон.

— Я вам крайне благодарен за совет. Весьма сожалею, что не считаю себя в состоянии им воспользоваться. Тогда бы в моей жизни многое упростилось, и преизрядно.

Каро сидела на другом конце стола. Роджер скользнул взглядом по столешнице, поднял голову и произнес, как если бы они были наедине:

— К сожалению, я не могу сделать по его слову.

Я подумал, знай Каро, что борьба идет за ее брак, она бы в тот вечер так открыто Роджеру не противостояла. Он достаточно извелся своей виной, чтобы с радостью скользнуть в самую узкую лазейку, чтобы и себя убедить: так продолжаться все равно не могло. Впрочем, полно, не ошибаюсь ли я? Мысли Каро никогда для Роджера секретом не были, в тот вечер и подавно. Каро решила, ее преданность Роджеру от упреков сильно умалится. Она ничего нового за вечер не сказала. А повторение при Дэвиде Рубине уже обговоренного наедине, вероятно, внушило Роджеру чувство остаточного, и в любом случае постыдного, облегчения.

— Мне действительно жаль, но я не могу, — сказал он.

Когда, подумал я, Рубин понял, что Роджер не отступится? В какой момент, на какой фразе? В интеллектуальном плане Рубин тоньше; в эмоциональном… в эмоциональном плане Рубин затеял партию, так сказать, с гроссмейстером.

Присутствовал и еще один парадокс. Рубин, конечно, человек высокопринципиальный, щепетильный, под стать Фрэнсису Гетлиффу. Однако — этот постулат всегда меня в замешательство приводил — бывают периоды, и очень важные, когда высокопринципиальным людям доверять не стоит. А стоит таким, как Роджер. Ибо Роджер допускает право на существование ситуаций (разумеется, сплошь нестандартных, но и не слишком редких), когда мораль неуместна. И еще. Рубин живет лучше большинства — вот отчего ему ужасна мысль о возможном бесчестье, о необходимости поставить под удар свою безупречную репутацию, рисковать будущим, что явно намеревался сделать Роджер.

А я-то сам когда понял, что Роджер не отступится? Я задумался. До известной степени я уверился в этом, едва мы с Роджером сошлись покороче, и уверенность периодически подкреплялась. Однако я ее обуздывал. Взять хотя бы Роджерову сердечную смуту — любой бы усомнился, и сильно, что он нас всех не предаст. Выходит, вплоть до сегодняшнего вечера я сам не мог поручиться, что Роджер пойдет до конца.

А когда все понял Роджер? Он ведь заранее не знал, да и не хотел знать. Этика диктовалась событиями, действия — тоже; во всяком случае, это последнее действие, этот тяжкий выбор. Даже теперь Роджер, пожалуй, не обрисовал бы четко ни условий, в которых выбор делает, ни причин его сделать.

В очередной раз я задумался о роли отношений Роджера и Эллен.

— Дэвид, я не могу принять ваш совет, — произнес Роджер. — Зато принимаю оценку моих шансов. Вы полагаете, мне не выжить? И я так думаю. Хорошо бы вы поняли: я готов к политической смерти. — И добавил с обезоруживающей улыбкой: — Только моя политическая смерть ни на одной скрижали не зафиксирована. Я пока еще жив.

До сих пор Роджер явно отдавал себе отчет в происходящем. Внезапно его настроение изменилось. Он был теперь охвачен приступом надежды, той самой, что накатывает перед битвой, греет, внушает уверенность, что битва уже выиграна. Рубин смотрел на него с недоумением и некоторым страхом, даже вечные мешки под глазами потемнели.

Рубин почувствовал, да и мы с Каро почувствовали, что Роджер доволен. Нет, не просто доволен, не просто преисполнен надежд — он в полном ладу с собой.

Очередное парламентское заседание имело место январским вечером и осенялось золоченой бусиной Биг-Бена. Шел сезон светских мероприятий. Только на этой неделе мы с женой трижды ужинали вне дома — у Дианы на Саут-стрит, у члена парламента и на правительственном приеме. Прочие приглашенные казались театральной массовкой. Доверенные лица, согласованные с другими доверенными лицами; растянутый во времени парад самодовольных. Министры и их жены, тяготеющие к другим министрам и их женам; власть как керосиновая лампа на темной террасе. Две-три министерские супружеские четы непременно образуют кружок, держатся фалдами наружу — не из грубости, а из удовольствия противопоставить себя «непричастным». Роджер и Каро тоже были и тоже противопоставляли.

Опьянение сродни алкогольному продолжалось и распространялось даже на Роджера. Он словно забыл об угрозе, а его партия угрозу игнорировала изначально. Вполне в духе «высших кругов» — до последнего не верить, что власть больше не у них. И после, когда власть уже невозвратима, все равно отрицать факт утраты.

И на той неделе, и на следующей каждое утро в офисе начиналось с почти военной сводки. Роджер, бодрый, слегка на взводе, посылал секретарей за прессой, гонял туда-сюда с бумагами, не откровенничал — по крайней мере со мной. Распространяемые им волны достигали амплитуды восхищения и полного доверия, а также чиновников среднего ранга, единственное желание которых — досидеть до конца рабочего дня и окопаться дома с долгоиграющими пластинками. Что касается ученых, они торжествовали победу. Уолтер Люк, с самого начала веривший в Роджера, поймал меня в затхлом закоулке казначейства и, по обыкновению, не стал сдерживать ни эмоций, ни децибел.

— Наш пройдоха вроде намерен выйти сухим из воды! Проел-таки им плешь, сукин сын, так его и так! Вот что значит гнуть свое!

Мнение Уолтера я изложил Гектору Роузу. Роуз улыбнулся сухо, а впрочем, без враждебности, и изрек:

— Sancta simplicitas[15].

Впрочем, поветрие и Роуза коснулось. Он, однако, счел необходимым поведать мне, что связывался с Монтейтом. Факты, отрицаемые мною, подверглись тщательной проверке. Роуз с удовлетворением узнал, что ошибка была допущена службой безопасности без злого умысла. Об этом он мне и сообщил, словно первейшее значение для нас обоих имела правомерность допросов как таковых. Лишь после этой прелюдии Роуз перешел к шансам Роджера.

Раз или два я заглядывал в кабинет к Дугласу, исключительно с целью утешить. Диагноз Мэри подтвердился: полный паралич, смерть в ближайшие пять лет. Дуглас сидел за столом, над документами, силился работать. Со мной говорил только о жене, ни о чем другом просто не мог.

Наступил февраль, нехарактерно теплый; Уайтхолл прел под смогом, напитанным солнечными лучами.

К концу месяца Роджер подготовил речь по законопроекту. Мы неумеренно вдавались в подробности текущих дел. Конвейер убаюкивал. И вдруг мы очнулись. Неожиданным явилось не столько пробуждение, сколько его характер. Такое не снилось ни оптимистам, ни трезвомыслящим, хотя у последних шок был сильнее. Кто бы подумал, что простая записка может стать причиной подобного смятения. Лист бумаги, несколько слов; слова даже нематериальны — какой от них вред?