— Жизнь меня сделала таким.

— Я знаю, милый... Не надо сейчас... Ты любишь меня?.. Спасибо... Я больше, чем люблю... Не смейся... это действительно что-то такое... неизвестное... радостное... Ты мое солнце... светишь мне... греешь... и жжешь... не сердись... я не выдумываю... послушай... эти чувства рождаются где-то здесь... в сердце... послушай... может... может... может... никогда больше я так не скажу... слышишь?.. Меня не отпускали сюда... в таком положении... не советовали... Границу переходить тяжело... а мне так хотелось увидеть тебя... услышать... дотронуться... Ты не сердишься, что я приехала?.. Я знаю... для тебя лишние хлопоты... Не возражай, это так... Но я не могла... не могла... Как мы его... назовем?.. Хочешь, Сергеем?.. В твою честь... Сереженька... Серж... Ну, не хмурься... он будет похож на тебя... и на меня... больше на тебя... я так хочу... Он будет ласковым... нежным... послушным... у него будут твои глаза... волосы... твой нос... губы... все твое... хорошо? Я научу его музыке... ты же любил играть... на скрипке... Куда ты ее задевал? Оставил?.. У доктора Веймара?.. Жаль... Тебе уже пора?.. Хорошо. Иди и поскорее возвращайся... Не задерживайся...

Он должен был идти. Сегодня ему надлежало испытать то, чему — уже здесь, в Женеве, — отдал не один час, не один день кропотливой и опасной работы. Он заберется далеко в горы, в безлюдное место и там проверит силу разных, определенных им же взрывчатых пропорций. Это должно стать надежным оружием в борьбе против тиранов.

Было утро, теплое, с легкой свежестью весеннее утро. Солнце едва поднялось, зажгло далекие вершины, и они горели ослепительно белым холодным пламенем. Густые туманы, еще вчера свободно блуждавшие над озером, никли, прятались куда-то в ущелья, открывая взору позеленевшие берега, склоны гор, деревья.

По дороге Сергей свернул в кафе. Никого из посетителей еще не было. Мадам Грессо и ее прислуга занимались уборкой столов, подметали, мыли посуду.

Кравчинский поздоровался, попросил чашечку кофе.

— Мсье, — обратилась к нему хозяйка, — вы слышали новость?

Сергей насторожился.

— В России снова покушение — на императора. Вот, прочитайте.

Мадам Грессо подала ему «Трибюн де Женев».

Кравчинский схватил газету, впился в нее взглядом. «Покушение на...» Сердце сжалось, на миг будто остановилось, затем бешено, до боли в висках, застучало снова. Покушение на Александра II. Второго апреля, сообщала газета, в Петербурге совершено покушение на жизнь императора. Его величество не пострадал. Преступник — им оказался Александр Соловьев — схвачен.

Не допив кофе, Сергей выскочил из кафе и вскоре был на Хемин Данцет, 14, у Драгоманова.

— Новость! — крикнул с порога, не поздоровавшись. — В Петербурге стреляли в Александра Второго!

Драгоманов с удивлением взглянул на Кравчинского.

— И как? — спросил спокойно. — Только стреляли?

— К сожалению... Тиран невредим. Террорист схвачен...

Михаил Драгоманов

Известие ошеломило. Какое-то время молчали.

— Кстати, как ваши... штучки? — нарушил молчание Михайло Петрович.

— Сегодня... сейчас иду, попробую, — ответил Сергей.

Драгоманов насторожился:

— И где же вы думаете испытывать?

— Поеду в горы.

— Удачи вам.

За окраиной дорога круто поднималась, Кравчинский остановился, оглянулся. Город лежал внизу, в узкой долине между Салевом и Юрою, втыкаясь в небо острым шпилем собора Сен-Пьер. Яркой голубизной светилось озеро, притягивало взор. Там, где оно суживалось и терялось среди хаоса городских строений, прямо из-под моста Нотр-Дам выплескивалась Рона, а немного ниже, за островком Руссо, к ней жадно припадала узенькая Арва... Все это — озеро, горы, дома, будто вросшие в крутые каменистые берега, — образовывало одну сплошную картину, чарующую не только взор, но и душу. Кравчинский стоял, будто в последний раз осматривая эту сказочную местность, куда забросила его судьба, а в мыслях почему-то всплывали Балканы, бои, переходы, юноши черногорцы, отважно шедшие на смерть... «Живио юнаци соколови!»

Из-за поворота показалась подвода. Две гривастых лошади, тяжело ступая, тянули в гору воз, на котором сидели мужчина и женщина. «Вероятно, возвращаются с базара», — подумал Сергей. Подождал, пока подвода поравнялась с ним, вышел на дорогу. Крестьянин жестом пригласил сесть. Кравчинский положил на задок, в сено, чемодан, легко вскочил на подводу.

— Господину далеко? — спросил хозяин.

— Хочу посмотреть настоящие горы, — ответил Сергей. — Я художник.

— Вы из России?

— Да.

— Россия, — тягуче проговорил крестьянин. — Мой дед остался в России.

— Война? — спросил Кравчинский.

— Война. Бонапарт...

Это была еще сравнительно молодая, лет за сорок, пара. Он крепкий, загорелый, она, видимо, немного моложе, белолицая, похожая на немку. Едут с базара, купили кое-что, а живут на ферме, верстах в десяти отсюда.

— По соседству только два хозяина, — объяснил крестьянин. — Хотите, заедем?

Кравчинский согласился.

...Через час-полтора добрались. Усадьба была просторная, обнесенная изгородью, со старыми, но еще добротными деревянными строениями. Во дворе возился старик — подбирал навоз возле сеновала; двое мальчиков — старший, лет четырнадцати, и младший, четырех-пяти лет, — сгребали под каштаном почерневшие прошлогодние листья. Услышав шум подъехавшей подводы, меньшой побежал навстречу, за что-то зацепился, упал и громко заплакал. Старший поднял его, и вместе они, увидев незнакомого, остановились в нерешительности. Женщина сошла с подводы, открыла крепкие деревянные ворота, поспешила к детям.

Подвода въехала во двор, крестьянин начал распрягать лошадей.

— Вот здесь мы и живем, — сказал, обращаясь к Сергею. — Мой отец, — кивнул в сторону старика, — а это сыновья. Жан! — позвал он. — Иди-ка сюда, поможешь мне.

Жан — это был старший — с достоинством подошел, поздоровался с гостем, начал подбирать шлеи.

— Напои лошадей, — повелел отец, и мальчик так же молча взял лошадей за недоуздки, повел к желобу в конце двора. — Да не давай много, вода холодная, — сказал вслед ему крестьянин и обратился к гостю: — Хотите посмотреть наше хозяйство? Идемте.

Они обошли конюшню, коровник, в котором стояли ко всему равнодушные четыре симменталки, овчарню. Везде было чисто, по-хозяйски убрано, подстелено.

— Видимо, нелегко приходится, — сказал Кравчинский.

— И вовсе тяжело. Вот они, все наши работники, больше у нас никого нет, — объяснял крестьянин. —