Людей в горах мало, кому охота прозябать среди этих каменных громад?

Пока они осматривали, хозяйка приготовила обед. Сергей хотел было поблагодарить, откланяться и идти дальше, но хозяева не отпускали.

— У нас так редко бывают гости, — настаивали. — Мы будем считать за честь.

В их словах было столько искренности, что Сергей сдался.

Шале просторное, без каких-либо перегородок. Вдоль стен широкие тесаные скамьи, в углу стол... Печь. Посудный шкаф. Грубые деревянные койки аккуратно застелены плотными шерстяными накидками... «Почти как в России, — вспомнились Сергею крестьянские дворы и избы, где он бывал во время странствий. — Не хватает только икон...»

Пока женщина накрывала на стол, ставила шуркут — тушеную кислую капусту с картофелем и мясом, сыр, масло, хозяин внес кувшин вина, налил в потемневшие от времени хрустальные кружки и первый, не приглашая гостя, выпил, начал закусывать.

Кравчинский отпил из кружки и тоже приступил к еде. Обедали почти молча, иногда обмениваясь малозначительными фразами. Видимо, здесь господствовал такой обычай, и гостю надлежало придерживаться его.

...После обеда хозяин вывел Сергея за усадьбу, рассказал, куда и как удобнее идти.

— А если задержитесь, заходите ночевать, — пригласил на прощанье.

Сергей поблагодарил и пошел узкой, извилистой дорогой, уходившей в горы.

Солнце уже было высоко, когда он остановился в глубоком ущелье. Со всех сторон ущелье окружали голые отвесные скалы, только отчетливо виделось, как вода прыгала, разбиваясь, с уступа на уступ, пенилась, распыляясь седыми брызгами. Ручей, вероятно, был не один, откуда-то текли и другие, потому что на дне расщелины, у Сергеевых ног, змеился небольшой поток. Веяло прохладой, отдавало сыростью, солнце проникало сюда, видимо, только в полдень, когда стояло в зените.

Кравчинский прошелся по острым скользковатым камням, крикнул несколько раз — эхо слабо повторило его голос. Вот и хорошо, соображал Сергей, никто не увидит, возможно, и не услышит. Он раскрыл чемоданчик, взял небольшое, набитое смертельной начинкой ядро, какое-то время взвешивал его на ладони...

Взрыв потряс ущелье, во все стороны разметался грозным отголоском. Долина вмиг наполнилась шуршанием камешков, раскатистым эхом...

Кравчинский поднялся, облокотился на каменную глыбу, прислушался к улегавшимся звукам. Жаль, что нет с ним товарищей, — пусть бы услышали, увидели, собственными глазами посмотрели на силу и могущество нового оружия.

Вот так будут лететь осколки и от самодержавия, так — огнисто, искристо — засмеется когда-нибудь их — народная — воля... Никакие меры властей, случайности, неудачи покушения не остановят их. Жаль, что там поспешили, не дождались этой силы.

V

Вот и появился он, неизвестный, таинственный, которого так ждали, к которому, особенно в последние месяцы, тянулись мыслями.

У них — отставного артиллерийского поручика, политического преступника и эмигранта Сергея Кравчинского и дочери петербургского мещанина Фанни Личкус — родилась дочь.

Когда в комнатке, где они жили, все было закончено и убрано, Сергею позволили войти и показали его. Ребенок был крошечным, слабеньким, лежал спеленатый и, казалось, без каких-либо признаков жизни.

— Поздравляю, Сергей, — сказала Любатович. — С дочерью!

Кравчинский поцеловал бледную, обессиленную жену. Потом подошел к Любатович и тихо проговорил:

— Спасибо, Оленька...

Смотрел на маленькое личико с синеватой переносицей, переводил взгляд на Фанни, словно спрашивал: «Как же это? Зачем?..» Ему и в самом деле удивительным казалось это новое положение, новая роль в жизни — отец. Будто бы и готовился к ней, во всяком случае в последнее время, а все же как-то получилось неожиданно, внезапно. Приезд Фанни, роды... Ужасно нелепо, если разобраться. Что теперь? Как быть дальше?.. Эмиграция, безденежье... Черт побери! Тут бы радоваться — ребенок! — а должен печалиться.

Побыла немного и ушла Любатович. Сказала, что пошлет телеграмму Эпштейн, а завтра чуть свет прибежит снова.

— Ты все грустишь, Сергей, — сказала жена, когда они остались вдвоем.

— Нет, любимая, это не грусть. Это постоянная дума о житейских буднях. Не обращай внимания, тебе теперь как никогда нужен покой. — И добавил: — Я рад. Рад, что мы вместе, что благополучно прошли роды.

— Как мы ее назовем, Сережа?

— Как бы ты хотела?

Дитя зашевелилось, почти неслышно пискнуло, и Фанни встрепенулась.

— Слабенькая она, совсем слабенькая, — говорила, прикладывая ребенка к груди. — Видишь, даже взять не может.

— Распеленай ее.

— Сейчас нельзя.

На исходе ночи — первой детской и их родительской ночи! — они поняли, что так с ребенком не прожить. Необходимо либо здесь выискивать какие-то лучшие условия, либо возвращаться с малюткой домой, к родителям. Сергей был страшно утомлен, жена еще не окрепла, они с тревогой ожидали наступающего нового дня, несшего новые заботы, новые душевные пытки... Утром, вернувшись от мадам Грессо, куда ходил за завтраком для Фанни, Сергей застал в комнате Ольгу и Засулич. Женщины хлопотали, подогревали воду — купать малышку, готовили пеленки.

— Из платка — он мне теперь совсем не нужен, — говорила Засулич, — сделаем одеяльце. Вот так, кисти поотрезаем, и выйдет чудесное одеяльце. — Вера тут же схватила ножницы и начала обрезать на платке обтрепавшиеся от времени кисти. — Это только начало, отец, а подрастет — готовь богатое приданое. А как же? — говорила Засулич, поблескивая черными, как сливы, глазами, улыбалась и тут же гасила улыбку.

— Разумеется, разумеется, — поддерживал разговор Кравчинский, — пусть растет здоровый да не гнушается своим родом.

...Дочка, дочка! Не такой виделась твоя судьба. Вечной мукой, вечным укором будут и эта убогая комнатка, и неприветливая чужбина.

А дни ползли — один, второй, третий... Сергей готов был разорваться на части, только бы уменьшить их горечь, придать им хоть капельку счастья; он сам, один будет терпеть всю тяжесть положения, — только бы им, матери и ребенку, зажечь в глазах радость. В часы, когда Сергей не был занят домашними хлопотами (впрочем, даже и в это время), горячечно выискивал какой-либо приработок, списывался с редакторами и издателями, разузнавал, где можно было бы что-то поместить из собственных сочинений или переводов...

И ждал, ждал, ждал...

Кое в чем, стараясь, чтобы он не замечал, помогали друзья. Сергей это видел, стыдился, страдал, однако ничего поделать не мог. Никогда не думал и не мог предположить, что