class="p1">Действительно, являются ли история и ориентализм XIX в. всего лишь второразрядными общественными науками или чем-то другим? Каковы принципы их конструирования, использования в нём времени и пространства по сравнению с социальной наукой? Полем истории является европейское пространство в прошлом, т. е. прошлое европейского пространства, занятого в настоящее время другими структурами и популяциями. Т. е. как такового пространства у истории нет, у неё есть время, причём только в одном измерении – прошлом.

Ориентализм, напротив, обладает пространством – неевропейским, но лишённым времени. Единственное собственное время объектов изучения ориентализма – это время, которое предшествовало европейской античности, нечто вроде past quam perfectum, время «past perfect», которое подошло к концу с началом собственно европейского – античного – времени. Восточное (доантичное, доевропейское) время в западной общественной науке и прежде всего в ориентализме (об этом верно писал Э. Саид и другие критики ориентализма) трактовалось как время не-развития, поскольку развитием – считалось – может быть только прогресс западного образца.

Научное знание никогда не бывает нейтральным. Оно всегда элемент власти (ср. М. Фуко: «власть-знание»), обслуживающий в той или иной степени господствующие социальные интересы. Как заметил И. Валлерстайн, оформившаяся в XIX в. научная культура представляла собой нечто большее, чем простая рационализация знания. Она была формой социализации различных элементов, выступавших в качестве кадров для всех необходимых капитализму институциональных структур. Как общий и единый язык кадров, но не трудящихся, она стала также средством классового сплочения высшей страты, ограничивая перспективы или степень бунтовщической деятельности со стороны той части кадров, которая могла бы поддаться этому соблазну. Более того, это был гибкий механизм воспроизводства указанных кадров. Научная культура поставила себя на службу концепцию, известную сегодня как «меритократия», а раньше – как «la carriere ouverte aux talents». Эта культура создала структуру, внутри которой индивидуальная мобильность была возможна, но так, чтобы не стать угрозой для иерархического распределения рабочей силы.

Новоевропейские научные дисциплины конструировались, помимо прочего, как интеллектуальное оружие накопителей капитала. Социальная наука, история и ориентализм были оружием сильных, используемым против верхов и «опасных классов» современной Европы, социогенетически связанных со Старым Порядком, с одной стороны, и неевропейских народов, насильственно интегрируемых в капсистему, с другой. Ориентализм представлял собой по сути научную форму лишения неевропейских народов и культур их социального времени, обесценения его («отсутствие развития») в процессе создания Другого, Иного в пространстве. Без– (и вне-) временность была интегральным элементом инаковости – инаковость лишённая времени и развития, что оправдывало навязывание своего, подчиняющего неевропейские народы развития. Аналогичным образом история служила для лишения остатков Старого Порядка их пространства путём окончательного вытеснения их в прошлое как «отсталых», «стоящих на пути прогресса» и т. п.

С точки зрения пространственно-временных характеристик история и ориентализм – диаметральные противоположности. Первая – редукция неких социальных процессов к прошлому, лишение пространства; второй – сведение неких социальных процессов к неевропейскому пространству, жёсткая локализация их в нём, лишение времени («народы без истории», «стагнирующие общества» и т. п.).

В одном случае мы имеем частичное (одномерное) пространство, в другом – частичное (одномерное) время. В обоих случаях мы имеем депроцессуализацию. Как в истории, так и в ориентализме базовая единица анализа носит одномерный, точечный характер.

В конвенциональной истории это – событие, точка во времени – прошлом. Против именно такой – событийно-фактографической – истории заострена фраза Фернана Броделя «l’évènement c’est de la poussière» («событие – это пыль»); для понимания истории, согласно Броделю, нужен выход за пределы событийно-точечного, одномерно-одномоментного времени, прорыв в conjoncture и longue duree – средне– и долгосрочную историю.

Ориентализм породил свой, весьма специфический объект. Условно его можно назвать реликтом, который не имеет значимого временного измерения, нечто вроде натюрморта. Всё, что изучал конвенциональный ориентализм, всё, к чему он притрагивался, превращалось в слова и вещи – артефакты и хроники. И даже слова становились овеществлёнными символами. Всё превращалось в реликт, в мир «башен и драконов»[150], организованный таким образом, что восточному «дракону» никогда не вырваться из «башни», которую отвёл ему ориентализм – негатив (в обоих смыслах) Запада. Время Запада, западной науки начисто отрицает время Востока, трактуя его как не– (анти-)время, безвременье.

III

Как соотносятся социальная наука, история и ориентализм? Последние отличаются от первой тем, что они суть одномерные структуры знания (в одном случае – прошло-временная, в другом – пространственная с приглушенным временем). Социальная наука формально, в принципе обладает обоими измерениями – временем и пространством, однако по сути её время ограничено настоящим (претензии на два других временных измерения оборачиваются проекцией настоящего в прошлое и будущее – из-за отсутствия и/или неадекватности понятийного аппарата), а пространство – североатлантической зоной, на манер которой причёсываются структуры других пространств. Следовательно, во-первых, пространственно-временные характеристики социальной науки носят исходно, принципиально (по самой конструкции) незавершённый характер. Во-вторых, они носят суммарный, а не целостный характер. В-третьих, и это самое важное, будучи не целостными и органичными, а суммарными и механическими, эти характеристики внешне могут быть представлены не как фигура, вычерченная непрерывной линией, но серия точек – нечто вроде пуантилизма Сёра.

Социальная наука по своей сути является пуантилистской (все крупнейшие учёные и мыслители XIX–XX вв. стремились преодолеть этот пуантилизм и выйти за рамки социальной науки). Этот пуантилизм соответствует пуантилизму капитализма как типа социальной реальности и отражает его. Сёра, возможно, был самым социоморфичным художником капиталистической эпохи, зафиксировавшим её глубинную суть, эссенцию. Он как никто проник в секрет капсистемы – её принципиальную нецельность – с помощью живописи, по-видимому, не поняв и даже не заметив, что он сделал. Социальная наука не может не воспроизводить эту нецельность, поскольку является её отражением и создана как средство её адекватного анализа. Картина, которую создаёт социальная наука, – это не фильм, а серия фотографий, в лучшем случае – анимация, оживление овеществлённой реальности (и мысли).

Пуантилистская природа организации социального пространства и времени капитализма есть обратная сторона (и цена) неравного обмена между капиталом и трудом, ядром и периферией. Аналогичным образом пуантилизм социальной науки есть результат неравного «интеллектуального» обмена временем и пространством между социальной наукой, с одной стороны, и историей и ориентализмом, с другой. Каждое приобретение есть потеря, утрата каких-то возможностей. С этой точки зрения идея прогресса была эрзац-формой привнесения будущего времени во временную организацию социальной науки. Эрзац – потому что по сути это обернулось распространением настоящего на будущее, презентизацией будущего[151].

И тем не менее формально в пуантилистском мире капиталистической реальности, как социальной, так и интеллектуальной, социальная наука обладает как пространственным, так и временным измерениями одновременно – она так сконструирована.

В отличие от этого история и ориентализм исходно конструировались