как одномерные дисциплины. Отмечу, однако, что на самом деле это не превращает их во второразрядные социальные науки. Такая оценка – признание их второразрядности – возможна только с точки зрения самой социальной науки и целей её функционирования в буржуазном обществе, т. е. с точки зрения социально-научноцентричного подхода и сверхупрощения реальности, признание того, что буржуазно-ограниченный взгляд на мир (т. е. взгляд на мир с точки зрения капсистемы как венца, высшей стадии общественного развития и в его категориях, т. е. взгляд изнутри капитализма, а не извне его) – единственно правильный и возможный. На самом деле история и ориентализм не просто количественно отличаются от «перворазрядной» социальной науки – ЭСП комплекса. История, ориентализм и социальная наука принадлежат к одному и тому же классу структур знания с точки зрения использования пространства и времени вообще, в качестве критериев средств самоорганизации, так как именно осознанное привнесение пространства и времени в рациональный дискурс отличает новоевропейскую науку от европейского же социогуманитарно-донаучно-каталогизаторского знания XV–XVII вв., в котором по сути не было противостояния между социальным и историческим. А вот конкретное использование пространства и времени в конструкции социальной науки делает их качественно различными типами (структурами) знания.

Три структуры, о которых идёт речь, сконструированы таким образом, чтобы одна из них обладала двумя характеристиками – временной и пространственной, а две другие – одной, причём либо временной, либо пространственной. Думаю, что, будучи социально-научноцентричными, мы упускаем из виду, можно сказать, не замечаем важный элемент новоевропейской структуры знания. Я называю этот элемент «гносеологическим полем» (гносеополе).

Гносеополе есть структура знания, которая самым общим, неспециализированным образом определяется пространственно-временными характеристиками. С этой (но только с этой) точки зрения социальная наука не отличается от истории и ориентализма. Различия появляются (и выявляются), когда анализ европейского настоящего как Современности (Modernity) становится единственно возможной (или дозволенной или принятой) комбинацией пространственно-временного анализа, а иные типы анализа (анализ иных пространств, чем европейское, и иных времён, чем настоящее) сводит (низводит) либо к пространству, либо к времени, не допуская их аналитического соединения.

Социальная наука таким образом является одновременно гносеополем и полноценной социальной наукой, т. е. нетождественна самой себе, тогда как история и ориентализм из состояния гносеополя низводятся до положения неполноценных социальных наук; утрачивая старое качество они так до конца не приобретают новое.

Социальная наука – это гносеополе, которое становится пространственно-временной структурой знания, лишая другие гносеологические поля возможности такой трансформации. Неудивительно, что гносеополе, ориентированное на анализ современной («здесь и теперь») Европы, – центра и хозяина мировой системы – приобрело статус социальной науки как полноценной и перворазрядной формы знания. Формы, призванной анализировать процессы, изменения, развитие буржуазного типа и в буржуазном направлении. Объект исследования, проводящегося в определённых социальных интересах, определил/создал дисциплину. «Процесс» как объект создал социальную науку и «заморозил» два других гносеополя в до– (под-, не-, вне-)процессуальном состоянии. История и ориентализм как дисциплины суть результат развития знания специфическим образом, когда превращение одного гносеополя в социальную науку и её дисциплины автоматически низводит другие гносеополя до уровня второразрядных социогуманитарных дисциплин, блокируя их дальнейшее научно-дисциплинарное развитие. Можно сказать, что ориентализм и история как дисциплины социальной науки отличаются от ориентализма и истории как гносеополей по тому же принципу, по которому плантационное рабство и латифундии капиталистической эпохи отличаются от античного рабства и средневекового серважа.

IV

Обнаружив пропущенное звено в новоевропейской системе знания, мы получаем треугольник «идеология – гносеополе – социальная наука»; причём каждый из его углов – при «увеличении» – в свою очередь оказывается треугольником: консерватизм, либерализм, марксизм в идеологии; история, ориентализм, социальная наука в гносеополях; экономическая наука, социология и политическая наука в качестве значимого ядра социальной науки.

Здесь мы сталкиваемся с очень интересной и весьма показательной ситуацией, которая многое объясняет как в капитализме, так и в его отношениях с европейской цивилизацией.

С точки зрения логики («чистого разума») капсистемы социальные науки должны были быть разделены так: один комплекс должен был строиться вокруг и по поводу рынка (экономика), второй – вокруг и по поводу социума (социология и политология как разные стороны одного и того же); третий – вокруг и по поводу культуры. Однако в реальности сфере изучения культуры не дали откристаллизоваться в качестве особой дисциплины и в принципе устранили из социальной науки, вытеснив отчасти в философию (философия культуры), отчасти в так называемые гуманитарные науки. (Появление во второй половине XX в. культурологи стало во многих отношениях уродливым проявлением кризиса социальной науки, совпавшим с кризисными явлениями в истории и ориентализме, с одной стороны, и в самой социальной науки, с другой.)

Гуманитарные штудии (humanities) – очень интересный феномен новоевропейской науки, который лишь внешне похож на досовременные гуманитарные штудии и преимущественно внешне связан с ними преемством. На самом деле связь эта в лучшем случае пунктирная и во многом искусственная, а точнее – искусственно созданная («изобретение традиции»), поскольку гуманитарные науки в их нынешнем виде созданы весьма специфическим образом самой социальной наукой или, как минимум, по её образу и подобию, но сами социальной наукой, строго говоря, не являются.

Новоевропейские гуманитарные науки в принципе изучают ту же пространственно-временную реальность, что и социальная наука – с одним существенным, кардинальным отличием. Гуманитаристика стала сферой изучения, во-первых, нематериальной активности общества и её нематериальным же результатов (литература, искусство и т. д.); во-вторых, всего того, что связано не с «объективной сферой», а с «субъективной» – с переживаниями, представлениями и т. п. человека. Гуманитаристика стала результатом рассечения пространственно-временного комплекса Модерна по двум линиям: материальное – нематериальное; объективное – субъективное. Объективное и материальное «отошло» к социальной науке, нематериальное и субъективное «досталось» «гуманитарным наукам». Будучи созданной социальной наукой, как её ответвление, гуманитаристика так до конца и не превратилась в социальную науку (по критериям последней), а стала гносеополем, но таким, которого до возникновения социальной науки в качестве таковой не существовало, которое она создала «от себя».

В результате оказалось, что из социальной науки был вытолкнут, устранён субъект как объект исследования – остались системы, структуры, организации. Субъектное было сведено к субъективному, причём чаще к иррациональному, чем рациональному – и это тоже соответствовало логике развития как зрелого капитализма, так и его рационально-интеллектуальной изоморфы – социальной науки, одной из практических задач которой была разработка форм и средств социального контроля («надзирать и карать» – М. Фуко).

Всё это лишний раз свидетельствует об овеществлении самого человека в буржуазном обществе, об объективации субъекта – именно поэтому капитализм оказался неспособен создать собственную особую капиталистическую цивилизацию – он в ней не нуждался. Материальное производство и культ потребления делают цивилизацию ненужной, т. к. занимают её место. Уже в конце XX в. субъектная