***

Символический статус Ахматовой среди писательской интеллигенции был таков, что более молодые члены этого сообщества также видели ее во сне и также свидетельствовали о своих ахматовских снах. Ольга Александровна Седакова (род. 1949) регулярно видела во сне русских поэтов, отмеченных статусом мученичества. Она поделилась своими снами с литературоведом Михаилом Леоновичем Гаспаровым (1935–2005), который фиксировал их в своей записной книжке, записи из которой были опубликованы еще при его жизни, в 2000 году. Один из этих снов, «Как болела Ахматова» (эта ситуация могла быть подсказана записками Чуковской), также имеет дело с символическим образом Ахматовой:

В отличие от старшего современника, Всеволода Иванова, Седакова в пределах самого сна как будто сомневается в подлинности этого видения (Ахматова была не настоящая), понимая его литературное или литературоведческое, «бумажное», качество («началась конференция»).

Другой знаменательный сон соединяет спящего и грезящего поэта с Осипом Мандельштамом, который также был культовой фигурой. Это сон о терроре, смерти и бессмертии и об отношении поэта и власти (действие происходит на Красной площади), в котором (как и во сне Всеволода Иванова об Ахматовой в Доме Сократа) поэт одерживает верх над властителем:

Оба эти сна устанавливают интимность (невозможную уже по причине временной дистанции) между спящим и культурным героем, будь то Ахматова или Мандельштам. Оба сна связывают поколения под знаком литературы и истории. В конечном счете через свои сны, опубликованные при посредстве литературоведа М. Л. Гаспарова, поэт Ольга Седакова присоединилась к расширенному сообществу русской литературной интеллигенции в рамках общего исторического опыта – ожидания гибели, чувства опасности и обещания бессмертия, а также в контексте повышенного внимания к теме отношений между поэтом и властью.

Под давлением исторических обстоятельств и общих трудностей жизни советские интеллигенты готовы были считать свои сны пророческими. Одиннадцатого февраля 1943 года Всеволод Иванов записал в дневнике (опубликованном в 2001 году) сон о рыбалке, который показался ему знаменательным (клевало хорошо, и он поймал огромную рыбу). Он объяснял свой интерес к этому сну чрезвычайными обстоятельствами: «Так как сны, да еще такой резкой отчетливости, вижу редко, и так как в голове пустой шум, мешающий сосредоточению и работе, и так как несчастья приучают к суеверию, и так как нет для семьи денег и не знаю, где их достать, словом – достал „сонник“, едва ли не в первый раз в жизни, и прочел». (Напомним, что крестьянин Аржиловский также прибегал к соннику.) Однако Иванова сонник (источник, более принятый в народном быте) не удовлетворил, отвечая «с двойственностью, обычной для оракула»355. Тем не менее когда через месяц он видел во сне, как он роет узкую яму с Алексеем Толстым и уже увидел в яме клад, он «по обычаю предков, взглянул в „Сонник“», но и в этот раз толкование оказалось неубедительным своей двойственностью («Предстоит какое-то великое счастье, а затем такое же великое несчастье…»356).

***

Сын писателя, Вячеслав Всеволодович Иванов, тоже видел «вещие сны» на политические темы и обсуждал их с друзьями, особенно в эпохи исторических перемен. Об этом он поведал в воспоминаниях (написанных в 1989–1994 годах и опубликованных в 1995‐м): «За четыре года от 1953 до 1957, когда я был внутренне сосредоточен на новостях о наступающих переменах, я видел три вещих сна, каждый раз для меня неожиданных. Они сбывались вскоре после того, как я их видел». (В этих снах речь шла о политическом падении Берии, Молотова и Жукова.) Позже ему приснился пророческий сон о конце советского режима:

В 1980‐е годы, в самую эпоху крушения режима, Иванов предсказывал будущее не только во сне, причем он делился своими пророчествами с аккредитованным в Москве известным американским журналистом:

Ученый, занятый в том числе кибернетикой, семиотикой и теорией информации, Вячеслав Иванов выдвинул в воспоминаниях гипотезу о природе такого провидения как во сне, так и наяву, причем он пишет не только о «механизм[е] бессознательной переработки информации, накопленной днем», но (со ссылкой на Карла Поппера) и о способах познания, при котором человек «считывает» информацию как бы из другого мира – мира «платоновских идей». (Этим он объяснял и то, что двое ученых в одной области могут прийти к тем же результатам: они «осуществляют это считывание почти одновременно. Так было у меня с Якобсоном»358.) Иванов с доверием и даже надеждой пишет и об учении Николая Федорова о воскрешении мертвых, находя, что его идеи «близко подходят к новейшим представлениям генетиков, занятых геномом человека» (он добавил, что «от морального состояния будущего общества и ученых зависит, согласятся ли они на программу, подобную федоровской»). На способность к провидению повлиял, по воспоминаниям Иванова, и жизненный опыт советского человека, воспитанного в особом информационном режиме: «Я с детства изучал технику чтения между строк, сопоставления кусков из разных обрывков газетных сообщений». Уже в детские годы Иванов (он родился в 1929 году) делился со взрослыми своими провидениями, но ему не верили. Он пишет о том, как в 1941 году, за несколько дней до начала войны, на даче в Переделкине «с мальчишеской запальчивостью и важностью, делавшей смешными мои разговоры со старшими, убеждал их, что война вот-вот начнется», но взрослые не верили. А между тем, как казалось Иванову и позже, если не прятаться от правды, узнать будущее «в сущности не так трудно»359. При этом проблема будущего была насущной и острой. В воспоминаниях Вячеслав Иванов размышлял не только о будущем своей родины, но и о необходимости работать для «спасения человечества как вида» во всемирном масштабе.