— Я и не сомневаюсь, что знаешь, — и потом добавляю: — Расскажи мне про него. Мне интересно, как у вас с ним. — А потом, улыбаясь, кипя от ярости, я извиняюсь: — Прости.

Не сразу, но она все же отходит и улыбается мне в ответ, и я снова прошу:

— Расскажи, — и добавляю тихонько себе под нос, улыбаясь Бетани: — Мне бы очень хотелось разрезать твою пизду.

Ее слегка развезло от вина, так что она смягчается и начинает рассказывать.

Пока она говорит, я размышляю о своем: вода и воздух, небо и время, мгновение, краткий миг в прошлом, когда мне хотелось показать ей всю красоту мира. У меня не хватает терпения для откровений, для того, чтобы начать все сначала, для событий, которые происходит за пределами моего непосредственного поля зрения. Одна молоденькая девочка, первокурсница, с которой я познакомился в баре в Кембридже, когда сам был студентом первого курса в Гарварде, как-то сказала мне, в ту же осень: «Жизнь полна бесконечных возможностей». Когда она выдала этот бесценный перл, почечный камень мудрости, мне с трудом удалось не подавиться солеными орешками; я спокойно запил их «Хейнекеном», улыбнулся и уставился в угол, где ребята играли в дартс. Наверное, нет нужды говорить, что она не дожила до второго курса. Той же зимой ее расчлененное тело нашли в реке Чарльз, отрезанная голова висела на дереве на берегу, привязанная к ветке за волосы, в трех милях от места, где обнаружили тело. В Гарварде моя ярость была не такой жгучей, какой стала теперь, и бесполезно надеяться, что мое раздражение пройдет. Никогда.

— О, Патрик, — говорит она. — А ты все такой же, ни капельки не изменился. Даже не знаю, хорошо это или плохо.

— По-моему, хорошо.

— Да? Правда? — она слегка хмурится. — Сейчас хорошо. А тогда?

— Ты меня знала только с одной стороны, — говорю я. — Как студента.

— А как любовника? — спрашивает она, и в ее голосе проскальзывает что-то человеческое.

Я холодно смотрю на нее, нисколько не растрогавшись. Где-то снаружи, на улице, играет музыка. Сальса. Официант, наконец-то, приносит счет.

— Я заплачу, — я вздыхаю.

— Нет, — говорит она и открывает сумочку, — это я тебя пригласила.

— Но у меня платиновая American Express, — говорю я.

Она улыбается:

— У меня тоже.

Я умолкаю и наблюдаю за тем, как она кладет свою карточку на поднос с чеком. Если я сейчас не разряжусь, меня скрутит в судорогах.

— Вау. Вот это я понимаю, эмансипация, — улыбаюсь я, совершенно не впечатленный.

Бетани ждет на улице, пока я блюю в туалете непереваренным кальмаром, который уже не такой ярко-красный, каким был у меня на тарелке. Я выхожу на улицу, надеваю темные очки Wayfarers. Я жую мятную жвачку Cert и тихонечко напеваю себе под нос. Я целую Бетани в щеку и говорю:

— Прости, что долго. Надо было позвонить моему адвокату.

— Да? — она изображает участие… тупая сука.

— Один мой друг, — я пожимаю плечами, — Бобби Чамберс, сейчас в тюрьме. Его друзья… ну, в основном, только я… ищут ему хорошего адвоката. — Я опять пожимаю плечами и резво меняю тему: — Послушай.

— Что? — она улыбается.

— Уже поздно, я не хочу возвращаться в офис, — говорю я, глядя на Rolex. Солнечный свет отражается от циферблата и бьет Бетани в глаза, на мгновение ослепляя ее. — Может, поедем ко мне?

— Что? — она смеется.

— Может, поедем ко мне? — повторяю я.

— Патрик, — она призывно смеется. — Ты серьезно?

— У меня там бутылка Pouilly-Fuisse, охлажденного, ну так как? — я поднимаю бровь.

— Слушай, такое могло бы сработать в Гарварде, но… — она снова смеется и продолжает: — теперь я старше и… — она вдруг умолкает.

— И… что? — спрашиваю я.

— Не надо мне было пить, — говорит она.

Мы идем по улице. Жара такая, что трудно дышать. Градусов сто, не меньше. Уже не день, но еще не ночь. Небо кажется желтым. На углу Дуан и Гринвич я подаю нищему доллар, исключительно ради того, чтобы произвести на нее впечатление.

— Давай поедем ко мне, — я чуть ли не хнычу. — Ну, давай.

— Не могу, — говорит она. — У меня в офисе сломался кондиционер, но я все равно не могу. Я бы с удовольствием, но не могу.

— Да ладно тебе, поедем, — я хватаю ее за плечи и добродушно сжимаю.

— Патрик, мне нужно вернуться в офис, — стонет она, слабо протестуя.

— Но ты там спечешься, — говорю я.

— У меня нет выбора.

— Поехали. — Я пытаюсь ее соблазнить: — Хочу тебе показать серебряный чайный сервиз Durgin Gorham сороковых годов.

— Я не могу, — она смеется и надевает темные очки.

— Бетани, — говорю я с нажимом.

— Слушай, — говорит она, смягчаясь. — Я куплю тебе батончик Dove. В качестве компенсации.

— Какой кошмар, ты меня напугала. Знаешь, сколько граммов жира и натрия содержится только в шоколадной глазури? — я изображаю притворный ужас.

— Да ладно тебе — говорит она, — об этом тебе нечего беспокоиться.

— Нет, да ладно тебе, — я прохожу чуть вперед, чтобы она не заметила моего агрессивного настроя. — Давай забежим ко мне, чего-нибудь выпьем, а потом сходим в «Дорсию», и я повидаюсь с Робертом, хорошо? — Я оборачиваюсь к ней и продолжаю идти, но пятясь спиной вперед. — Пожалуйста.

— Патрик, — говорит она. — Ты так просишь…

— Я очень хочу показать тебе этот чайный сервиз Durgin Gorham, — я умолкаю. — Пожалуйста. — Я опять умолкаю. — Я за него заплатил три с половиной тысячи.

Она останавливается, потому что останавливаюсь я, смотрит себе под ноги, а когда поднимает голову, я вижу, что лицо у нее все покрыто испариной — тонкой пленкой влаги. Ей жарко. Она вздыхает и улыбается своим мыслям. Смотрит на часы.

— Ну? — говорю я.

— Если мы пойдем к тебе… — начинает она.

— Да-а-а, — говорю я, растягивая слово.

— Если мы пойдем к тебе, мне надо сперва позвонить.

— Нет, — говорю я твердо и машу рукой, подзывая такси. — позвонишь от меня.

— Патрик, — возражает она. — Вот же здесь телефон.

— Поехали, — говорю я. — Вот такси.

В такси, по дороге ко мне домой, она говорит:

— Не надо мне было пить то вино.

— Ты что, пьяная?

— Нет, — говорит она, обмахиваясь программкой «Отверженных», которую кто-то забыл на заднем сидении. Кондиционера в этом такси нет, и хотя оба окна открыты, она продолжает обмахиваться. — Просто слегка… под шофе.