В новогоднюю полночь, сидя в одиночестве возле изящного изгиба лестницы, завязав волосы шарфом на затылке, с руками, болевшими от перетаскивания мебели и распаковки своих книг и журналов, от вытряхивания пледов и одеял, Джульет открыла бутылку шампанского, подаренную ей Зейной, и выпила два бокала из цветного пластикового стаканчика.

Сидя там, она дала себе слово, что сделает эти предстоящие двенадцать месяцев значимыми в своей жизни.

Первого января она проснулась рано и впервые за годы почти без похмелья. Быстрым шагом прошла по пустым, продуваемым ветром аллеям, подбирая упавшие с деревьев ветки, куски коры и сосновые шишки. Разожгла камин, сварила густой суп из сельдерея и картошки, ушла в свой кабинет и перечитала каждое опубликованное слово, которое она когда-либо писала, и все статьи, какие могла найти в Сети, про «Фентиман», Сэма Хэмилтона, нынешние взгляды критиков на живопись Викторианской эпохи и так далее.

«К сожалению, должность, о которой вы упоминаете…» Даже сам тон Сэма Хэмилтона вызывал ее раздражение, она буквально чувствовала на вкус его самодовольство, сочившееся из пикселей на экране. Третьего января, за два дня до возвращения детей, Джульет, скрипнув зубами, отправила резюме директорам трех других музеев, где были значительные коллекции викторианского и эдвардианского искусства: «Тейт», «V&A» и в Картинную галерею Уолкера в Ливерпуле.

В этот период одиночества она поняла и другую вещь: она не обладала пробивной способностью. Когда она начинала работать, вакансии публиковались в газетах, и это казалось ей более демократичным: ты отправляешь резюме, ты проходишь собеседование и получаешь или не получаешь работу. Но вот Мэтт, вспомнила она, получил повышение и прибавку к жалованью, потому что сказал начальству, что должен их получить. Джульет ни за что не сделала бы этого ни в «Даунис», ни в «Тейт», как не стала бы ни за что в жизни есть свеклу или носить джеггинсы с крупным принтом.

Ее знакомые женщины беременели, ребята, моложе ее на пять лет, внезапно становились начальниками отделов; ее подруги не возвращались на работу, а иногда появлялись в парке, одетые в «Боден», и настороженно улыбались; их история была стандартной. «У меня много свободного времени, пока он маленький, это классно». Потом они постепенно начинали искать работу: парень из ее колледжа был, в свои тридцать девять, самым молодым генеральным директором в Конфедерации промышленных фирм. Парень, с которым она училась в университете, стал членом парламента, другой тележурналистом, а что происходило с женщинами? Джульет знала ответ. Они были неважными работниками. Им не хватало преданности делу, необходимой для эффективной работы. Они не были в числе лучших кандидатов. Да, не были.

Она осталась наедине с такими мыслями, и на поверхность начали всплывать неожиданные воспоминания. Например, как они с Эвом кидали в речку яблоки. Те тонули, выныривали и плыли по течению, пока не скрывались из вида. Сколько еще и она сама будет плыть по течению? Сколько она будет позволять себе это?

Ответы пришли быстро. У «V&A» ничего не было, они выразили сожаление, но директор пригласил Джульет на кофе – «чтобы обсудить варианты на будущее». «Тейт» и Картинная галерея Уолкера ответили то же самое, но более вежливо; написали, что слышали о ней, и Джульет почти приободрилась и обрела уверенность в себе, хоть ничего и не изменилось. Прошла еще неделя, и Джульет, уже залезшая в свои сберегательные облигации, составила список вариантов.

Сдавать дом в аренду через AirBnB.

Сдавать часть дома.

Продать часть земли.

Продать дом.

Тем временем вернулись дети с ободранными носами, окрыленные успешной поездкой; Элиз и Айла уже оказались «лучшими подругами», Тесс возила Би в Турин, и они купили одинаковые кожаные ремни, а Санди проводил целые дни в лыжной школе, где вроде подружился с Айламой – Джульет не очень поняла, двухлетние дети не умеют рассказывать о своей жизни.

– Папа был в отличной форме, ма, – сообщила Би в первый же вечер, когда они играли в «Уно», сидя на выгоревшем ковре перед камином в прохладной гостиной, причем каждый старался быть поближе к огню. – Не обижайся, но, по-моему, он стал гораздо счастливее.

– Конечно же, я не обижаюсь. Я рада за него. – Джульет увидела, что Санди сам направился в туалет; Айла с гордостью держала его за руку.

Би часто заморгала, словно загадала желание.

– Они оба говорили, что развод будет легким. Мам – как ты считаешь?

– Это не твоя забота, доченька. Все будет о’кей, я обещаю. Все проходит, все когда-то заканчивается, Би, запомни это.

– Все?

– В общем-то, все. Ну да и как может быть иначе?

На следующий день объявился Сэм Хэмилтон.

В картинных галереях всегда свой, особенный запах; Джульет никогда не могла определить, из чего он состоит. Возможно, это льняное масло, или особая моющая жидкость, или новые ковры. Что-то свежее и чистое. В общем, он ей нравился.

Ей было приятно сидеть в белом чистом офисе Сэма Хэмилтона; шум улиц Оксфорда туда не доносился, зато слышалось пение птиц. В офисе «Даунис» пахло пылью от старинных книг и тяжелым парфюмом. Она вздохнула и посмотрела в окно на маленький двор, где желтые фестоны зимнего жасмина обвивали поручни. По дороге Джульет уговаривала себя. Держись спокойно. Говори только по делу, без пустых слов. Возможно, теперь он стал приятным человеком. Не упоминай о Джинни.

Сейчас она снова повторила это. Держись спокойно. Возможно, он стал приятным… Тут дверь открылась, и вошел Сэм Хэмилтон, протягивая к ней руку:

– Привет, Джульет. Доброе утро, спасибо, что приехала. Извини, что заставил тебя ждать. Важный звонок… – Он крепко пожал ей руку и обвел ее бегающим взглядом. – Значит, это ты. Эй. Ты совсем не изменилась.

Джульет встала, пожала ему руку и вгляделась в него, не показывая удивления, поскольку она, в свою очередь, не узнала бы его на улице. Тогда он был фанат гранжа, худой канадский мальчишка с длинными, свисающими на глаза патлами, с рюкзаком, в сандалиях «биркеншток» и толстых альпинистских носках. Его волосы, по-прежнему темно-каштановые, почти черные, теперь были коротко острижены. Он был очень высоким и одет в прекрасно сшитый темный костюм и рубашку с открытым воротом.

К собственной досаде, она услышала свой голос.

– Ну… конечно, это я. Тут только одна Джульет Хорнер, историк искусства. Неужели ты думаешь, что тут их много?

– Я думал, что много. Ох, конечно. Помнится, ты всегда считала, что у тебя необычные имя и фамилия. – Он сел и жестом пригласил ее сделать то же самое, и она видела, что ему нравилась такая ситуация. – Так как ты поживаешь, Джульет?

– Спасибо, нормально, – ответила Джульет и внезапно добавила: – Я… мне казалось, что ты был меньше ростом. А ты высокий.