Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— В угол, в угол его загоняй, под шконку, — галдели тем временем Видаки-недотепы, опасливо поглядывая, не особо приближаясь. Один отчаянный, которому жизнь не дорога — лихой чубар! — прикрепил плетку на длинную палку и попытался ею достать, хлобыстнуть Илью по спине — легко Илья увернулся, но вшитые в плеть железные крючки зацепили за тогу-простыню, поволокли, простыня свалилась, и замахнувшийся снова — вдруг замер, опустил бич, осторожно ухмыльнулся… Видаки молча, не гогоча, стояли и смотрели на голого Илью. Потом заговорили:
— Во-она натура-то как того…
— Такое, значит, дело.
— …и воины схватили его, но он, оставив покрывало, нагой убежал от них…
— Неладно обернулось, прости Лазарь. Иссушающе.
— Ты это, друган, не серчай. Хочешь, нас вдарь… Вон его, Сохатого, вдарь.
— Погодите, хевра, но шо это доказывает? Лишь то, шо…
— Кто вам это сделал? — тихо и резко спросил Нюма. — Когда?
— Что?
— Ну, вот это, вон там. Крайняк…
— Не знаю. Всегда так было, — растерялся Илья. — Уродился такой.
— То ж я и говорю, шо бывали флуктуации от природы, — прогудел какой-то скептик, но его не слушали.
— Хватит нам, Видаки, чего мы действительно привязались… Харэ! Полно бить-тово!
— Все — уншлихт! — раздались благоразумные голоса. — Гамарник!
— Шо — ша? — протянул скептик разочарованно.
— Смирись, Куцый. Подстриги глаза. Наш он, обрезанский. Не на того напали. Хотя личину мохнорылую проверить не мешает.
— Точно — куда надо его, лазутчика. Доставить!
— Контрольный замер взять. На Вассермана отреакцить басурмана… Да анализ мочи на Горнфельда…
— Рассмотреть в оба!.. «Темную» Раппопорта ему!
Слепень мухой смотался куда-то и приволок дерюжный мешок со следами сургучных печатей — вроде того, в который сунули кейс, но с дырками для рук и головы. Нюма кинул его Илье:
— Одевайтесь.
Между сплетеньями труб в стене угляделась дверь — массивная, как от шкафа с Книгой в лесном Убежище, только там были снизу две дырки — большая и малая, — чтоб песцы пролезали, а тут имелись два глазка. «В один мы туда смотрим, в другой — оттуда на нас, — объяснили Илье. — Так оно пристальней». На косяке вкривь и вкось чем-то бурым было написано: «Раболатория». Видаки выстроились коридором, и Илья шел к двери меж ними, рядом с вожатым Нюмой, ожидая палок напоследок, но все только кланялись в пояс, раскачиваясь, и вежливо бормотали: «Лазарь в помощь. Заходите еще». Ох, народ! И Нюма был ласков:
— Обсушился немного, дружок? — спрашивал он заботливо, поправляя мешок у Ильи на плече, а заодно уж выдергивая медную серьгу у него из уха чуть не с мочкой, ибо намертво вмонтировали. — Хоть убейте, портит ваш портрет, торчит несолидно, как у коногона какого…
— Советую сходить, — нагибался он доверительно, кивая на лабораторную дверь. — Там вам, лаг благ, и пайку перевесят, и участь переменят.
И Нюма стукнул в дверь рукоятью сабли и ритуально вскричал:
— Какого надо?
Стукнул еще раз и произнес нараспев:
— Дак это мы по вашу душу. Глаз да глаз.
За дверью загремели ключами. Нюма тоже достал из штанов связку ключей и побренчал в унисон. Дверь тогда медленно-медленно приотворил…
6
— …ась?
— Оглох, что ли? Грамотный, спрашиваю?
Сальная свеча чадила в жестянке из-под сгущенки. Жестянка помещалась на тумбочке. Рядом с тумбочкой стояла табуретка, и на ней сидел говорящий человек. Свеча — огонь блед — выхватывала лежащую на тумбочке раскрытую прошнурованную книгу, написанную на полосках кожи. Книга была прислонена спинкой к кавалерийскому шлему из грубого сукна с кокардой — «летающей скалой». Остальное пространство терялось в местной мгле.
— Грамоте знаешь? — переспросил говорящий человек.
Заладил, как поп в клетке. Илья неопределенно пожал плечами, протянул:
— Ну-у, относительно…
— Релятивитязь, стало? В энтом разе читай формулу на доске.
И под нос Илье была подсунута дощечка, на которой было нечто накарябано.
— Я… или это «е» такое?.. плохо видно… потом две палочки лежащие… хве… Обведено в рамку. Е равно хве?
— Очень недурно, — похвалил говорящий человек. — Элитарий ты, растыка, взял планку. И рамку прочитал, доскональный, значит, словолов. А что внутри Яхве прорастает Х.В. — духовная энергия, ядрена хвощь — того вы не углядели покамест сквозь скорлупу, это еще придет, раскусите… Расслышите квар уже, как говорится, чаянья кварков… И вектер, и бестер… Выведете вексель… Но что ж это вы у себя, вне Республики, деградировали так — в потемках ни уха не видите?
Ну, видел Илья кое-что смутно, видел, да умел молчать (у мудрого глаза — в голове). Наблюдал он белые нити, особым образом свисающие у собеседника из-под кителя — Кисти Видения, и нитками же были перевязаны в пучки жидкие волосы на его голове — против злых духов Рудзу, а также красная ниточка обтягивала запястье — от черных мух Бух. Рассматривал Илья по-бабьи пухлое лицо, на левой щеке коричневая родинка с тремя волосками. Очки на носу-пятачке большие, круглые — в таких на снегоходах ездят. Пятнышко чернильное на правом указательном пальце, выцветший текст ветхой книги на тумбочке… «Прямо-таки настоящий кабинетный песец, — думал Илья. — И что он там на тумбочке читает? «Выбранные места из отобранного»? Исайкины сказки, скажем, к примеру, — «Колючкин и Патрикеевна»…»
Чу-у — заскрипели несмазанно петли в черной пустоте за тумбочкой, повеяло оттуда ветерком, пахнуло конюшней. Уж этот запашок, амбре амбарное, Илья вслепую бы, с прищепкой на носу расслышал — навоз, овес плюс вонь берез — три источничка, три составные части счастья москвалымского, в зыбучих снегах, эфемерного… Конский дом, кондом, как ржал рядовой Абдулин на КПП. Кто-то — конюшенный, конешно — вышел уверенной иноходью — топ, оп, топ в кромешности, то ленивая, то торопливая походка, потом вдруг — стоп, застыл, остался на границе мрака, дышал медленно, сопел тяжело (а может, у него сослепу сап?). И вот заговорил бархатисто-раскатисто:
— Почему это никого нет на тумбочке? Отчего никто не водружен и не совершается приношение? Жертвенник, жертвенник же, темные! Хоть глаз на голове выколи…
Пусть конюшенного было только слыхать, а не было видать (темно здесь, парфяне, как у мидян в димоне), но по звукам и отблескам вырисовывался облик — длинная породистая физия, наверно, атласная рубаха с отложным воротником, бриджи, высокие лакированные сапоги, как у «красно-желтых дьяволов» (неуж увижу и аж три лица на нем?!) из баек рядового Кима, — постукивающий по голенищу стек — хозяин-барин этакий, раббин-бугор, вот-вот повелит ввалить батогов, кедрила. Но смотритель свечи нисколько не задрожал, а сказал с иронией: