— Тоже мне Верховный Жрец явился, глядь, Начальник Хора…

Конюшенный смущенно хихикнул и заговорил по-свойски:

— А ты чего нынче один дневалишь? Вы же ночью вдвоем обычно?

— Аминадав отпросился. В Ягодное намылился, в пойму — за моллюсками рванул. Там их прорва.

— Отлично-с. Наваристые! Ужремся. А вдогон раковин нюхнем… наслушаемся в сирень… Меня призови, не забудь. А я это с кухни топаю, с копыт валюсь, натаскались снизу, с боен, дай, думаю, зайду — осталось?

— В таблетках только, сухой.

— Ну, давай… хоть так…

Причмокивая и посасывая, конюшенный заговорил невнятно:

— Чего читаем? A-а… Это полезная книга, побольше бы таких. Вырви мне там пару страниц похлестче, переворошу…. А это что за конь в мешке? Не троян случаем?

Илья насупился — та-ак, снова начинается по кругу, конь абово, и не кончается конец…

— Да Видаки втолкнули, — объяснил дневальный. — Буквально перед тобой. Тихий господин.

— Господа все в Генисарете… Нарушитель? Посягнул? Поносил Республику?

— На нем, обрати внимание, написано, что симпозный — из временно допущенных, на распыл… Слой проссышь… По мне так — слепец обычный, дикий, малость грамотный, азов по верхам нахватавшийся. Но Видаки мелют прощупать его на Раппопорта, примерещилось с сухаря… Да делать им нечего. Мыслители. Вруби там рубильник у тебя под рукой.

Яркий белый свет хлынул с потолка, из подвешенных матовых шаров. Илья зажмурился. Вот она — лаборатория. Очередной, конечно, проходной двор. Глаза разбегаются. Обитый жестью стол, на нем крючковатые блестящие инструменты (для ча? неуж? вздор, вздор), серые папки от бумаг, кувшин с засохшими желтыми цветами. Что-то эти цветы должны были означать, кажется, тщету усилий, забыл… Две табуретки — по описаниям обычно их больше и числом нечетно — очевидно, в его случае остальные приносить не надо, хм, хм, уменьем управятся… Сбитый из досок настил, так называемые «козлы», уставленный допотопными приборами вроде компьютера — только экран у этих был маленький и круглый. Печурка остывшая, тигли с подгоревшим варевом. В углу на полке под стеклянным колпаком — весы в хлебных крошках. На стене портрет какого-то световида-волосана в пенсне, с бородкой, строго уперевшего в тебя острый палец: «И тот, кто не обрезан, да будет отсечен от народа». Невооруженным глазом было заметно (по каминным щипцам с присохшей прядью, по погнутой кочерге), что у них тут активными методами ведутся разработки, исследования приезжающих. Так вот они какие, искатели! Пытливые физии. Кстати, на свету оказалось, что с габитусом конюшенного Илья оплошал — да та же, что и у дневального, круглая безволосая ряшка, чуть ли не однояйцевое лицо, только очков нет и взгляд позлобнее, исподлобья, из-под дуг. Был он в чем-то… нижнем, решил Илья, черно-белой расцветки, как у речного песца-полосатика, босой — прямо Орден босых у них тут! — разлапистый, ремень свой он намотал на руку и тусклая бляха с летающей скалой угрожающе свисала — Лютый!

Дневальный, шумно задув свечу, взял с тумбочки и нахлобучил на себя кавалерийский шлем, и Илья сразу мысленно обозначил его — Шлёма. Пухлым указательным он подозвал к себе Илью (всплыло забытое выражение «мигнул пальцем»).

— Ложитесь на кушетку. Мешок ваш можете пока снять, не унесут, — добродушно обратился дневальный к Илье.

— Вам по тыкве дать или так послушаетесь? — прибавил, лютуя, конюшенный.

Оголенный Илья молча улегся на жесткий неоструганный деревянный топчан («Кочаном в ту сторону!»). Доски были холодные. Одно отрадно — не у скопцов в схроне. Может — рутинный медосмотр? Появится вот, покашливая, здешний эскулап с зеркальцем с дыркой, дыхнет этилово: «Что, жучара, пообжег крылышки, подкосились лапки? Спинное яблоко воспалилось?» Лютый своим ремнем прикрутил Илье ноги, чтоб не взбрыкнул.

— Глаз, что слева, у вас, случаем, не вставной? Чего-то он у вас не бегает почти. Свой, но такой? Жаль… — бурчал он, явно ища поживы. — Почки обе-две у вас? Обе, но отбиты напрочь? Жаль…

— Сдается мне, что вы — университант, — оживленно бобонил в свою очередь Шлёма, подсоединяя к различным частям голого организма Ильи датчики и колокольчики. — Перстень выпускника вот этот бронзовый зрю с приязнью у вас на указательном пальце — признаю, что кастовый, носителя разума, но его таки придется снять, потому как хаотические токи наводит он, а ежели врос, то удалить надлежит вместе с фалангой…

Лютый без разговоров, лихо — йех! — сорвал с Ильи перстень, прищемив кожу, и напялил его себе на мизинец: «Во, глядь, впрямь вид ученый!»

Провода от Ильи тянулись в разные стороны — к приборам на деревянных «козлах», к хлебным весам на полке, даже к стоявшей у печки кочерге, которая, когда на нее насадили жестянку из-под сгущенки, стала похожа на антенну. Провода тихо шуршали, приборы мягко жужжали — эксперимент, надо полагать, попер. Шлёма и Лютый, оба в белых лабораторных фартуках, склонялись к Илье с двух сторон одинаковыми харями, всматривались, озадаченно переговариваясь:

— А действительно странно… Зуммерит… Хруст хрустальный в зрачках.

— Мобыть, аномалия природная? Оно и того?

— Ты как Видак какой-то… Теоретик!

— Тада чо же — метисация, привой?

— Тогда… не знаю… Посмотри весы.

Лютый кинулся в угол, к весам, и крикнул оттуда:

— Ага!

— Аба небесный! Парадокс Хаккабута… — прошептал Шлёма. — Но поверхностно, поверхностно лишь… Эпителий покамест. Погрешность велика есть.

— Зашкаливает, в лаг… Тут сверлов-метод нужен. Проходка под кору…

— Э-э!

Близнецы заторопились. «Пока свет не оттрубили», — бормотал Шлёма. Илье («Лежите, лежите!») споро выстригли макушку, присобачили на темя липучий электрод, рот разинули, закрепили специальной распоркой и вывели трубочку. Потом Шлёма круглой серебристой пластиной принялся плавно тереть Илью по шерсти над сердцем.

— Слюна отделяется? — спрашивал он напряженно.

— Течет, — кивал Лютый. — Аж на пол капает.

Шлёма внезапно бросился к приборам, приник к изогнутой железяке со стеклышками, потряхивая ее и вглядываясь, и наконец радостно завопил:

— Ешу! Ешь твою ж, стучи мой рыжий пепел!

— Йеху ма!.. — потрясенно выговорил Лютый. — Тот емит абу!

Он нагнулся, пошарил в тумбочке и сунул под язык бело-голубую облатку. Зажмурился, выдохнул, понюхал косточку указательного пальца. Стал словоохотлив.

— Так выходит, глядь-поглядь, — в натуре? Выходит — наяву имеет место? — задавал он вопросы, слегка икая.

— Тот вид! — твердо отвечал Шлёма. — В последней стадии… Три креста!

Как-то сразу наступило, разлилось спокойствие. Шлёма мыл руки под медным рукомойником, нажимая ногой педаль. Последовательно вытирал пальцы суровым полотенцем. На правой ладони у него был вытатуирован глаз с ресницами — желтый, а у Лютого на левой лапе — глаз красный. Зоркие!