— Чьи ноги? Сам бы, как Ванька Жуков, побежал, дороги не знаю.

Оказалось, что знает только Аркаша.

— Вперед, усталая пехота! — велели ему.

Уже много бойцов полегло на мои половицы. Тела их раздвинули, сделав проход к дверям. Я вспомнил о печке и подтопке. Все в них прогорело. Закрыл трубу.

— Не могу понять успеха песни про атамана, с которым любо жить, — рассуждал музыкант. — Порубанные, постреленные люди. А жаль кого? Буланого коня? Музыка заказачена. Или завывания Оболенского и Голицына по поводу того, что не они, а комиссары девочек ихних ведут в кабинет. Девочек не поделили. Всего-то?

Вернулся Аркаша с трехлитровой бутылкой мутной жидкости и со словами:

— Там у них радио настроено на Москву. В Москве семь миллионов мигрантов. Это кто? Тараканы, что ли, какие?

Проемы окон, не закрытые шторами, были темны, и казалось — пространство избы сдавливается чернотой. Застолье сбавляло обороты, выдыхалось. Наступила беззвездная ночь.

Аркаша примостился рядом и все жаловался:

— Негде же заработать. Вышел я на работку, и отбили сразу охотку. Зарплату дали так уныло, что не хватило даже на мыло. И за свет заплати, и на морозе ногу об ногу колоти. Вот так, друзья-интеллигенты, надо народу платить алименты. Ведь мы живем без папы и без мамы, пустые наши карманы. Выйду на улицу, попрыгаю, поска́чу, вернусь домой и заплачу.

— Как это — «поска́чу»? — спросил я. — «Поска́чу». «Поскачу́» надо. Ты русский язык береги, ты его хранитель, ты народ, понял? Если уж из интеллигентов сделали дураков, так народу-то надо сохраниться.

— Храню, храню, — торопился Аркаша. — Вот, например, храню: «Люблю грозу в конце июня, когда идет физкультпарад и молча мокнет на трибуне правительственный аппарат».

Нас услышал лежащий у ног и сильно до этого храпевший рифмующий мужчина. Он и спал в очках. Сел и прочел сидя:

Все, что надо, есть в жизни для счастья,

Только нету его самого.

Нету в мире к России участья,

И плевать нам, что нету его.

И вновь откинулся. И я созрел для сна. Аркаша спихнул какого-то страдальца со старой ржавой кровати, назвавши его Левой, велел ему карабкаться, как он выразился, в общественную палату, то есть на полати, навалил на панцирную сетку всякие верхние одежды и показал услужливо: тебе. Сам по-собачьи улегся на полу.

— Да, пребываем во мраке, — кричал кто-то. — Но в этом мраке есть высверки истины, искры разума и молнии мысли. Скандинавская история Руси навязана! Аналогии с Византией — натяжка! Науськивания на Белорусию — свинство!

Эти высверки молний озарили мне пространство моего сна. Ближний Восток предстал в нем в виде жаркой кухни, и кто-то горячо шептал на ухо: «Ставь русский котел на плиту, ставь, пока есть место».

Видимо, такой сюжет был от духоты, в которой я проснулся. Дышать было трудно. Это печи, натопившись досыта, дали такое тепло, что спящие сдирали с себя пиджаки и рубахи. На черных окнах ожили огромные гудящие мухи. Снизу, из подполья поднимался запах тлена. Две худые страшные кошки ходили по столу. Я в ужасе упал обратно на скрипящее железное ложе. И вновь стал задыхаться. Нет, надо на воздух. Он же здесь первозданный.

Кое-как пробрался, шагая по телам, но все-таки не по трупам: люди храпели, хрипели, стонали, чесались. Запнулся о поэта. Он включился:

— Ты собою владей, не ступай на людей. Да-а, жизнь, куда ни посмотри я — везде одна психиатрия.

На крыльце кто-то был живой. И этот кто-то рыдал. Слабая луна осветила и крыльцо, и рыдальца. Этот был тот самый юноша, который сказал, что пьяницы царства Божия не наследуют.

Я постоял рядом, тронул за плечо:

— Иди в избу, простынешь.

— Нет, — отпрянул он, — нет! — Высушил рукавом слезы на щеках. — Я плачу и рыдаю не напоказ. Я вижу мир, — он повел рукой как диакон, — который виноват перед Богом.

— Поплакал, и хватит.

— Алеша, — представился он, суя мне дрожащую мокрую руку. — Я был монахом. Я спасался. Мог спастись, реально, но старец послал в мир. А тут!

И еще одно явление было на крыльце. Опять Людмила.

— Не подумайте чего, покурить пришла. Так вот, была я у него референтом, но не будем ханжить — не только! Мне и подковерные игры известны, и надковерные. Но он был реальностью, куда денешься. Даже не знаю, отец ли он моих девочек. А вообще мужики — это все брюко— и брюхоносители.

— Ах, все не так! — воскликнул Алеша. — Вы же его любили!

— С чего бы я стала его любить? — спросила меня Людмила. — Да и кто он? И где он? Это тебя, малахольный, Юлька любит, а ты не ценишь. Смотри, упустишь!

— Людмила, — сердито сказал я, — мне некогда вникать в вашу жизнь, я в ней случаен. Кого ты любила, кто отец, где дети, мне это знать не надо. Но откуда все эти артельщики? Это что — спецпоселение какое?

— Это мне тебя надо спросить, — отвечала Людмила, выскребая из пачки сигарету.

— Алеша, пошли досыпать, — пригласил я. Но оглянулся, Алеши уже не было. Ладно, что мне до всех до них. По дороге к лежбищу снова споткнулся о поэта. И будто нажал на пружинку, он резко сел и продекламировал:

Надев коварства гримы, сполняя папин труд,

Из Рима пилигримы на Русь Святую прут.

Цветет в долине вереск, весна пирует власть,

Американска ересь у нас не прижилась.

— Каково? — гордо вопросил он. — Из себя цитирую. Конечно, не великий сменщик Пушкина Тютчев, но! Учусь у него. «В русских жилах небо протекло». Это написано по-русски. Доходит?

— Доходит. Спи.

— Есть! — отвечал он и в самом деле принял горизонтальное положение. Но, засыпая, пробормотал: — Тогда не прижилась, но сейчас перешла в новые формы. И это нарушает всякие нормы. Кармы — в корму для ко́рма Карме! — И храпанул.

А утром… что — утром? Аркаша ходил по избе как дневальный и пинками будил население. Конечно, хорошо бы сейчас тут одному остаться, но нельзя же было их выгнать. Они видели спасение только во мне. Просыпались, сползали с общественных полатей, смотрели ожидающе.

— Нам же не для пьянки, — гудел оборонщик, — Мы проснулись, нет же войск ООН под окнами. Не вошли же еще в Россию войска, лишенные эмоций. Так что, по этому случаю, а? Начальник, а? Нас вывезли, мы горбатились и стали не нужны? Мозги-то мы не пропили! Должны же нам заплатить! Вася, как ты себя чувствуешь?

— Было бы лучше, не отказался б, — отвечал взъерошенный Вася. — Но, может, дать организму встряску, денек не пить? Эх, пиджак-то измял. Аркаш, тел уснувших не буди, в них похмелье шевелится.