Дошли до поляны большой, затаились, за кустиками примостились, ждут-пождут, когда русалки гулять пойдут. Сетку с краю расстелили, к березкам прикрепили, на диво речное насторожили.

А подле полянки той речка протекала чистая, прозрачная, дно песчаное, бережки травкой поросли, устланы. Звали ту речку Журавликом за то, что она с Журавлиного болота текла-вытекала, под нашей деревней бежала. Рыбы в ней сроду не было, не водилось, а вот русалок сколь раз мужики видели, голоса их тонюсенькие слышали. Приглянулась им речка, видать, шибко нравилась. Никто их там не трогал, не тревожил, воду не мутил, рыбу не ловил.

В летнюю пору у нас ночи короткие, светлые. Все вокруг видать, каждый шаг слыхать. Парни под кустиками сидят и не дышат. Самих страх берет, да никто домой не идет, друг перед дружкой фасон держат, боязнь показать стесняются.

Вдруг вода о бережок плеснулась, зашумела чуть, и по земле шорох пошел, словно кто идет, меж деревьями пробирается. Подняли головы, глянули, и точно… русалочка к березке подошла, ветки у ней расплела, листочки ладошкой поглаживает, к голове прилаживает, ласкает, беды не чует.

Средь парней заводилой был Алешка Силин. Он в два пальца свистнул, из кустов выскочил, сетку на русалку накинул-набросил, на землю опрокинул. Тут и другие подоспели, обмотали ту ладом, чтоб не выскочила, и бегом обратно в деревню. Припустили так, что ветер в ушах свистит, будто погоня за ними, настигает кто.

Прибежали до Алешкиного дома и к бочке скорей. Размотали сеть, вытащили добычу свою, да и в воду ее бросили. Стоят, глядят, а она из воды вынырнула, высунулась, грудь свою волосами прикрыла и говорит парням:

– Чего же я вам плохого сделала-сотворила? За что вы меня от родной речки унесли, утащили? Аль мешала кому? Зачем меня в бочку засунули, как лягушку болотную?

Алеха ей и говорит-отвечает:

– Ваше русалочье отродье всем людям враги-недруги. Парней к себе зазываете, в омут утаскиваете, сказки сказываете, обратно ходу не даете. Захотим, так и всех переловим, в бочки запихаем, заставим песни петь по субботам.

– Ой, Алешка, куриная ножка, не было бы тебе от такого добра боле худа. Как меня родня хватится, к деревне вашей сунется, быть беде за твои проказы. Отпустите, снесите меня в речку подобру, по-хорошему. Наплачетесь еще…

– Спой песенку, может, и отпущу обратно, – Алешка ей.

– Уж кому песни петь придется, так то тебе самому. Мы, русалки, своей обиды никому не прощаем, не забываем. Коль тебе не отомстим, то детям твоим от нас на орехи достанется. Последний раз говорю – снеси меня туда, где взял! Боле говорить не буду, – и нырнула в воду, скрылась от них.

Парни, что с Алешкой были, рядом стояли, испужались слов таких, разбежались по домам. Он один и остался. Постоял перед бочкой, постоял, в башке почесал и спать пошел на сеновал.

Утром вся деревня про тот случай узнала, к дому Силиных прибежала, русалочку чтоб посмотреть-поглазеть. Дажесь деды старые пришли-притащились. Стоят, вздыхают, Алешку за озорство осуждают.

– Ох, не к добру это… Озлятся русалки на всю нашу деревню, отплатят чем худым, припомнят нам…

В бочку смотрят-глядят, а там и нет никого. Алешка с сеновала слез, руку в бочку засунул… Пошарил, пошарил и лишь корягу березовую гнилую, заплесневую и вытащил. Нет русалочки! Может, причудилось им вчера все?

Народ постоял, пошумел и расходиться стал. Только дед Тихон и говорит им:

– Была ль русалка, не было ль, а нонешний год неурожайный будет, бескорменный. Точно говорю!

Так и вышло: град все посевы побил, засуха траву пожгла, скота половина до весны не дожила. Все-то на русалок и свалили, Алешку на чем свет стоит костерили. Но пережили год, дале жить стали.

Через какой-то срок Алешка Силин обженился. Взял себе в жены девку здоровую да румяную, работящую, всю из себя пригожую, Машей звать. То по весне было, а летом она уж ему по хозяйству помогала, со скотиной управлялась, в поле вместе ходили.

Вот пришла сенокосная пора. Собрались всей семьей, пошли на покос: мужики луговину косить, бабы кустики обкашивать. До полудня поработали, притомились. Кто спать завалился, кто в лес подался грибы, ягоды поглядеть. А Маша надумала искупаться в речке, пот смыть, себя освежить. Ушла подале от всех, разделась, в воду залезла. Плещется, ныряет, довольнехонька…

Сама-то она была из другой деревни, не знала мест нашинских, да никто ей и не сказал, где можно купаться, а где лучше в воду не соваться. А речка та как раз Журавлик и была, самая русалочья речка.

Искупалась Маша, на бережок вышла, воду с себя стряхнула, смахнула, платьишко накинула. Села под кустик, по малой нужде приспело ей. Чует, чего-то не то… Глянула, да так и обмерла… кунка у ней пропала! Была и нет! Ровнехонько промеж ног, как на коленке. Только шерсть и осталась, черными колечками вьется, кустится.

Заголосила она, завопила и кинулась обратно к деревне бежать, никому ничего не сказав, мужа не упредив. Прибежала, на лавку села, слезами залилась. Не знает, что и делать.

А Алешка, мужик-то ее, видел, как она с покоса летела, следом придул, готов, уже и дверь открывает, со лба пот утирает.

– Чего случилось-приключилось? Аль медведь за тобой кинулся, с покосу угнал?

– Заболела я, притомилась, вот и ушла.

– Для больной шибко прытко бежала, – он ей, – да ладно, давай, пока дома никого нет, побалуемся. Само время. Айда на кровать за занавесочку, – и дверь на крючок.

Ране Маша бы сама бегом кинулась-ринулась, чтоб с мужем пообниматься, в мягкой постельке поваляться. А тут сидит, словно и не слышит, глазом не моргнет, бровью не поведет.

Он долго ждать не стал, да и в охапку ее, на кровать положил, платьишко заголил, молодца своего достал и сует куды положено.

Один раз ткнул – мимо! Второй раз – то же самое. Что за напасть? Тык-мык, а все без толку.

Разозлился, соскочил с Маши, кричит:

– Чего ты такое сделала, чем мохнатушку свою закрыла, что мой молодец в нее не входит, попасть не может?

Маша реветь:

– Не виновата я… Сроду тебе отказу от меня не было. В ночь, полночь, в любом месте разрешала. Да верно перестаралась, заросла она. Нет ее больше…

– Как так нет? Да куда ей деться?! А ну показывай!

– На, смотри, мне не жалко. Хоть с фонарем ищи, а нет ее и все тут. Как скупалась, так и не стало ее.

Легла. Ноги раздвинула, раскинула… Алешка сперва сверху глядел, ничегошеньки не разглядел, не выглядел, ближе сунулся, пальцем водит, тычет, найти пробует. Нет ни фига… Ноги есть, шерсть тоже на месте, а кунка пропала, как корова языком слизала.

Он морду скривил, Машку на живот перевернул, сзади оглядел, общупал всю, ничего не выискал. Даже под мышки полез смотреть.

Машка визжит, вырывается: