Но все ж таки сапоги сильней да сноровистей оказались, сбросили с себя петушка, стряхнули и в окно вылетели, с глаз скрылись.

Матюха в окно влез, кинулся Катерину свою искать, разыскивать. А она лежит у самого окошечка и не дышит совсем. Только слезинка одна из глаза выкатилась и на щеке светится малой капелькой. Подхватил ее Матюха на руки и к дому своему бежать, чтоб в город свезти, авось выходят, к жизни обратно вернут.

Тем временем и рассвело, народ со всей деревни к страшному дому потянулся, ото сна отряхнулся. Стоят, судачат, а в сам дом не заходят, опасаются, крестным знамением себя осеняют, молитвы шепчут, чур меня, чур…

Слезли девки с печки, на улочку по одной выходят, слезы льют, пошатываются, на землю валятся. Народ на них поглядел и ахнул: все как есть постарели, поседели за ночь, лицом осунулись. Только Люська одна подружек поддерживает, подбадривает, слезы им платком утирает, успокаивает. Кинулась к бригадиру, чтоб покалеченных, потоптанных в город увезти подводу дал.

Увезли всех в город, подводы нашли, а к вечеру милиции прикатило человек с десять. Начали всех пытать, выведывать, допросы писать. А мы что скажем, покажем? Ничего видеть не видели, слышать не слышали. С нечистью только свяжись, так она тебя и за морем достанет, сыщет-разыщет, напакостит.

А милиция пытает народ:

– Кто девок побил-покалечил? Признавайтесь, сознавайтесь, а то хуже будет!

Куды ж еще хуже? Хужей уже и некуда. Коль нечисть раздразнили-разворошили, добра не жди.

И точно. Забрали нескольких парней, что на бревнах с девками вечерком сидели, миловались, а с ними и Матюху как главного. Девки на него показали: мол, под окном сидел, не иначе как от него вся катавасия и началась, поехала.

Увезли их в город на суд и всех, почитай, ни за что и осудили, в тюрьму посадили, а потом и сослали куда подальше. Вот так нас всех и наказали… А все оттого, что старых людей не слушали, в свой нос делали. Вот и хлебай-расхлебывай, другим рассказывай.

С тех самых пор лет несколько к нам девок на подмогу не посылали. Такая слава про нас прошла, убивцами окрестили-прозвали, будто мы и в самом деле девок тех поубивали.

А наши, деревенские, долго промеж себя рядили-гадали, отчего так вышло, что сапоги те проклятущие не могли на печку влезть, попасть, а все вниз падали, не добрались до остальных девок.

Потом уж дед Афанасий, печник старый из другой деревни, к нам приезжал, печку в страшном том доме смотрел и углядел, в чем причина. Оказывается, в старые времена добрые люди в завершие печи крест выкладывали из кирпичиков, чтоб обороной служил от силы нечистой. Вот и не могли сапоги к святому кресту подступиться, наверх взгромоздиться. Куда им против святого креста! Ни за что не одолеть!

И у меня в доме, глянь на печку, вверху крест на всякий случай выложен. Все под Богом живем, только на Него и надежда.

А про сапоги те боле никто не слыхал, нигде их не встречал. Может, в другое место перекинулись-переметнулись, а может, петух Матюхин их шибко порвал-покалечил, но не стало их.

Откудова сами сапоги взялись, спрашиваешь? А с того богатого мужика-лавочника, чей дом-то был, все и пошло. Когда он проезжего купца задавил, деньги у него забрать решил, то денег при том, видать, мало оказалось, убивцу ничего не досталось. Он тогда с него одежду снял, сжег от греха подальше, чтоб не прознал кто, а сапоги себе оставил. Купца в ямку спустил, землей прикрыл, сапоги его на себя напялил, вырядился. Вот в первую же ночь его самого те сапоги и задушили-задавили. Жадному человеку убавил Бог веку.

А уж затем началась катавасия: кто в том доме поселится, тут же сапоги являются, по дому за ним гоняются. Коль до утра хозяин новый доживет, на другую ночь ни за что в дом не идет.

Пробовали там правление устроить, куда там! Сбежали без оглядки, только сверкали пятки, даром что власть, а не знают, куда упасть.

Долго тот дом стоял и даже не ветшал, не портился. Видать, нечисть его хранила, берегла, для сходок своих держала. А уж после войны прислали солдат, да и раскатали по бревнышку, свезли куда-то. Солдату что? Ни пуля, ни черт ему не страшен, под приказом ходит и спрос не с него, а с начальника.

Остался пустырь после дома того, а по ночам в иную пору там огоньки горят-светятся, помигивают. То нечисть насиженного места бросить-оставить никак не может, не желает, какого разиню поджидает. Да только никто из наших там строиться вовек не станет, ума на то у всякого достанет. С бабой не спорь, а черта не тронь и сто лет проживешь без заботы, без тревоги. А не веришь, так сходи в полночь на пустырь, погляди-послушай, разуй уши.

Как первая баба согрешила, мужика своего обольстила, так все беды и пошли-посыпались на нас, грешных. Мужик того возом не навозит, что баба рукавом растрясет, по кочкам разнесет. Стели бабе вдоль, она поперек ляжет, доброго слова не скажет. А кому какое дело, что жена моя не бела, я и сам не хорош, только лучше нас не трожь. Ране жили, не тужили и теперь живем – не плачем, так ревем, слезы льем. Есть нечего, да жить весело. Кланяемся своим, да не забываем поклониться другим. Но если б без баб жили, то меньше бы тужили.

Я вот со своей старухой тридцать годков прожил, а добра не нажил: вилы да лопата, и та горбата. Все и богатство наше братство; нужда горюет, нужда с нуждой воюет; дом не велик, да стоять не велит.

Жил бы один, был бы господин, а баба слезами беде помогает, кулаком их утирает, подолом дыры закрывает, хозяина ругает. А какова Аксинья, такова у ней и ботвинья. Пока баба с печи летит, семь молитв сотворит, сто дум передумает. То все бабьи умы разоряют домы!

Неужто Бог иначе придумать не мог, чтоб жил мужик без баб да не был телом слаб? Вот дело б было: льзя ли, нельзя ли, а пришли да взяли!

Вот русалки, оне ведь тоже вроде как бабы телом, а живут без этого дела. И детей не рожают, и мужика не желают. Но и среди них тоже разные встречаются-попадаются. Иные только и думают, как парня молодого, пригожего к себе заманить, а там его в реке полюбить, до смерти защекотить, от себя не пустить.

Самая что ни на есть страшная неделя – Русалочья, что после Святой Троицы идет. Тут лучше в лес не ходи, не суйся с Духова дня, а то не посмотрят, кто кому родня, сродственник и с собой заберут, уволокут. На той неделе русалки по лесу гуляют, девичьи венки собирают, к себе примеряют. Друг перед дружкой красуются-любуются, с лешими милуются.

Перед Русалочьей неделей девки в лес бегают, хороводы водят, березке ветки заламывают, венки вяжут, кукушку крестят. А уж потом русалочки придут, венки расплетут. Таков у нас обычай…

А парни у нас озорники были, все на праздники шутили. Молодо-зелено, погулять велено: то поскотину разгородят, то поленницу рассыплют, то окна кому сажей вымажут. Какой с них спрос, коль зелен нос.

И решили оне, удумали русалочку в речке словить да в бочку с водой посадить, над ней посмеяться-поизголяться. Сказано – сделано. Сговорилось их человек с пять и айда в лес русалку искать. С собой сеть взяли, к палкам привязали, никому ничего не сказали.