Почитай, каждую осень нам для роду-приплоду присылали бабью роту для привороту. А нашим мужикам только подавай добра этого, еще и передерутся из-за юбки какой, морды друг дружке расквасят, сукровицу пустят.

Чего греха таить, и я до них хаживал, по спинке кой-кого поглаживал, тискал, ласкал, сто коробов обещал, да Бог миловал, напасть та миновала, мимо прошла, а потом и совсем быльем поросла…

На ту осень прислали к нам девок человек с двадцать. Бригадир их по домам развел, расселил: кого к Фекле, кого к Дарье, а кого к Марье. Так в первый же вечер пошли наши парни к ним в дома ломиться, на гулянки звать, озорничать. Никакого спасу от них хозяйкам. Те так и взвыли, заголосили и бегом к бригадиру:

– Забирай своих девок-срамниц! Ставь в свой двор на постой, да сам их и паси, за всеми смотри. А у нас у всех свои мужики, им глаза тряпицей не завяжешь, на цепь не посадишь. Уведут, глазом не моргнут!

Бригадир им:

– Да куды ж я их дену-определю?! Гнезда на дереве не совью, в поле не отправлю в шалаше жить. А мужики ваши, кобели, и так к ним дорожку найдут, протопчут без вашего угляду-пригляду.

Бабы опять:

– Ничего не знаем и знать не хотим, а сейчас повыгоняем всех до одной, пущай хоть в скворешню лезут, хоть в стог закапываются.

Бригадиру делать неча, собрал всех девок вокруг себя, говорит:

– Отказались от вас бабы наши, за мужиков своих боятся, переживают. А потому поселю вас всех в пустой дом, что на конце деревни стоит. Живите, как хотите, сами и боронитесь. А я за ваши целки не в ответе, к каждой по охраннику не приставлю. Мне и без вас дел позарез до самых небес. Вот вам мое слово.

А девкам что? Оне только рады, что без бабьего угляду, сами себе хозяйки. Попали в поле, добрались до воли. Мигом монатки свои собрали-прихватили, за бригадиром попылили. Сообща оно и лучше.

А тот самый дом, куды их определили, пустым стоял уже годков с десять, а то и поболе будет. И никто в нем селиться не хотел, боялись. Чего, спрашиваешь? Силы нечистой, вот чего. Жил там когда-то мужик один, магазин держал на деревне нашей, богачом слыл. Ночевал у него как-то купец проезжий, да и помер ночью. Болтали, что убили его, задавили. А потом и хозяина самого мертвым нашли в постели, задушенным. Семья в город подалась, дом бросила. И кто ни пробовал в том дому селиться, то, коль до утра доживал, сам из него убегал, а то и помирали невесть от чего. Так-то.

Но при власти при советской про все энто забыли, в нечистую силу не верили. Думали, что и ей конец пришел, сбежала от нас вместе с богатеями. Вот и поселили девок приезжих в том доме.

Само-то дом подле леса стоял одной стеной, а другая на полянку смотрела. Там наши мужики лес сырой свозили, разделывали. Бревна до осени лежали иной раз. Парни с девками на них посиделки устраивали, костры жгли, миловались, любовались, до зорьки обнимались. А как девок в дом тот переселили-разместили, то все до них на полянку и повалили. По бревнышкам расселись-разместились, каждый по себе кралю выбрал, кто кому приглянулся. Сидят, беседуют.

Одного из парней наших Матюхой звали. Он тоже туда подался, с девкой по имени Катерина обнялся, словечки ей разные на ушко шепчет, волосы поправляет, погулять предлагает.

Говорит ей:

– Хошь не хошь, а я тебя в этот дом поганый не пущу, тут оставлю. Посидим на бревнышке до утра, пождем, как дело обернется. Старики про дом этот много худого говорят, плохим словом поминают, не вышло бы чего. Такие там страсти по ночам творятся, что как мне за тебя не бояться.

А она ему:

– Вот еще! Бабьим сказкам верить! Я как в комсомол вступила, про все то и позабыла. Нас много тут, а вместе и черт не страшен. Сами кого хошь напужаем, страхов нагоним.

Матюха к ней и так и сяк, мол, останься со мной до утра, чего голову в омут толкать. Может, и нет ничего, а лучше ночь пересидеть тут на бревнышке. А по первому свету отпущу поспать малость.

Но Катька та, видать, упрямая была, никак не соглашается сидеть с ним до самого утра, смеется над боязнью его. Тут уж и стемнелось, парни костерок зажгли-запалили, картошки принесли, в золу набросали. Смех, крики над поляной, какой такой страх? Где она, нечистая сила?

А старшей меж ними была-верховодила одна девка, самая из них шустрая, Люськой звать. Из себя ростику небольшого, но слушались ее, не перечили. Как совсем стемнелось, она и командует им:

– Айдате все в дом, спать ложиться станем. Поздно уже, прощайтесь с ухажерами своими.

Все и потянулись за ней в дом ночевать, ложиться спать.

А Матюха свою девку за руку ухватил, не пущает от себя, молит:

– Добром прошу, не ходи. Рядом тут буду, никому в обиду не дам. Чует мое сердце, худом все это кончится, обернется.

Та ему:

– Отпусти руку, а то закричу, подружек на выручку позову. Не могу я одна остаться, засмеют меня девки, наговорят всякого.

– Пущай лучше наговорят. Стыд не дым, глаза не выест. Я тебя за себя замуж возьму, коль так не желаешь побыть со мной.

– Тоже мне жених выискался, с сеновала свалился. Пусти, закричу! – Он и отпустил ее, не смог отговорить, удержать.

Ну, убежала она в дом к подружкам, а он не уходит, сел на бревнышко, папироску смолит, на дом глядит-поглядывает.

Одна из девок в оконце увидела Матюху, других зовет, смеются над ним, потешаются, ручками машут, к себе зовут.

Посмеялись, подразнились, да и угомонились. Для ночлега им соломки подвезли, наволочки дали, так на пол и легли, повалились вперемежку промеж собой. А в том дому печка стояла большущая, здоровущая. Так трое девок на ней умостились, друг к дружке прижались, одна к одной привалились.

Лежат, перешептываются, парней вспоминают, кто что сказал да кто куда зазывал. Потом стали всякие истории вспоминать страшные, визг промеж них поднялся, гвалт и все такое. Люська-старшая кричит, успокаивает, спать велит. Завтра рано на работу вставать-выходить.

А тут и луна над деревней взошла, к ним в оконца заглядывает, зырит, высвечивает все кругом, каждый камешек на дороге видно. Успокоились девки, притихли, засыпать помаленьку начали, задремывать.

Вдруг одна на ноги соскакивает, орет на весь дом благим матом, не своим голосом, как укушенная: «Бабушка!!! Бабушка стоит!!!»

Остальные вспрыгнули-соскочили, перепужались крика до смерти, ничегошеньки понять-уразуметь не могут, тоже кричат-визжат:

– Кто стоит? Где стоит? Что за бабушка?

К девке той кинулись, трясут ее, спрашивают. А она дрожью смертной дрожит, плачет:

– Бабуся моя, что пять годочков назад померла, приходила. Меня с собой звала, кликала! Вот и спужалась я, закричала.

Осмотрели весь дом, нет никого. Дверь на крюк закрыта, на палку для верности задвинута. Кто попасть к ним может?