Люська, что старшая над ними, и говорит шепотом:

– То от луны полной завсегда так бывает, мертвые во сне являются, лешие в лесу с ведьмами свадьбы справляют, нас, девок молодых, соблазняют. Мамка завсегда запрещала мне на полную луну глядеть, грех это большой. На луну глядишь – чертей мутишь.

Успокоились немного, опять улеглись, а уже и не спит никто, в кучки собрались, в комочки сжались, дышат тяжело.

Слышат вдруг, что ровно кто в окошко к ним скребется-стукается. Словно как парень какой девку выйти зовет, приглашает, на разговор зазывает. Тихонько так тук-тук. Помолчит, подождет и снова: тук-тук в створку.

Они и решили, что Матюха девку свою, Катерину, вызывает, погулять с ним зовет. И говорят ей:

– Может, в дом его запустить? Вместе вам постелить? А завтра свадебку сыграем, погуляем?

Катька-то и вспыхнула вся, вскакивает, к оконцу идет.

– Я ему сейчас такое скажу-выскажу! Отважу мигом. И дорогу сюда забудет и другим закажет!

Распахнула она створки оконные, наружу выглянула, а там… а там и нет никого, пусто. Только луна глядит, лыбится, едва в само оконце не вплывет – протяни руку и достанешь. Посмотрела она, поглядела, решила, что пошутил кто, ругнулась тут:

– Какой черт стучался, откуда кто взялся?! Увижу, так рога-то пообламываю!

Только она эти слова произнесла-выговорила, как тут же вскрикнула, охнула и взад себя на пол повалилась. Девки было к ней, а там, на окошке… сапоги черные стоят с блестящими голенищами, с ушками по бокам. Стоят себе и подрагивают, словно кто их с улицы за веревочку дергает.

Девки, знамо дело, в визг, в крик опять же. А сапоги на пол спрыгнули и по избе сами собой пошли вприпрыжку так: скок-поскок, к девкам ближе. Ступают по полу, поскрипывают, половицы под ними подрагивают, девки в кучу сбились, заблажили в полный голос. А те голенищами посверкивают, каблучищами постукивают, на них наезжают-наступают!

Не выдержали девки такой оборот, кинулись врассыпную, в разны стороны. Кто упал, кто за печку спрятался, кто наверх влез. А сапожищам только этого и надо. Кинулись они к одной девке, на грудь запрыгнули и ну ее топтать-молотить. Та кричит, орет, их с себя спихивает-отбивается. Да куды там! Не совладать! Затихла, бедненькая. Лицо пятнами пошло, кровь изо рта потекла тонкой струйкой, руки в стороны раскинула, успокоилась, чувств лишилась.

А сапоги и другую так же стоптали, искорежили. Только косточки хрустят-похрустывают, словно в сапогах тех весу не мене десяти пудов.

Так оне, сапожища, черные голенища, потоптали всех, кто им на пути попался-встретился, и к печке, где остальные девки сидят ни мертвы ни живы, участи своей ждут, конец близкий чуют.

Потопали сапожища вокруг печки, поискали, как на нее подняться, взобраться можно, да не нашли никакой лесенки, скамеечки. Кинулись вверх карабкаться сами по себе. Только до голубца поднялись-добрались, обратно вниз сорвались, на пол шлепнулись, шмякнулись. Но встали, встряхнулись, опять кругом печь обошли, норовят, как ловчее на саму лежанку запрыгнуть, забраться, к девкам попасть, подавить всех.

Девки наверху сидят, дрожат, трясутся, святых заступников призывают, кто помнит, молитву читают. И вроде помогает им молитва, не дает сапогам вверх забраться, сбрасывает.

Но и сапожища черные не отступают, вокруг печки шлепают, шагают. И все вверх-вниз прыгают, падают, срываются…

А Матюха в это самое время на бревнышках сидел, на луну смотрел, папироски смолил одну за одной. Услыхал в доме шум страшный, гвалт, глядь, а окошко-то и открыто. Кинулся к нему, голову всунул, а оттудова по лбу его что-то как бухнет-стукнет, так и отлетел назад, на землю пал, аж искры из глаз посыпались звездочками малыми. Вскочил и к двери, дерг, а она на крюк заперта, не открыть, не выломать. Опять к окну, только влезть в него не может, сила невидимая его отбрасывает, отталкивает.

Постоял он так, в затылке поскреб, слышит, такой шум, гвалт в доме творится, девки так ревут, стонут, а он и помочь им не может. Закричал в голос: «Катенька! Милая моя, где ты есть?!» В ответ только рев да крик. Делать нечего, побежал он в деревню за подмогой, сопли на кулак наматывает, голову ушибленную потирает.

В дому же том все своим чередом идет: сапоги вокруг печки гуляют, девки наверху сидят, молитву творят, слезами заливаются, погибели ждут. Только одна промеж них, Люська-старшая, не оробела, не растерялась, а хвать ухват за рукоять и давай по сапожищам тем молотить, наяривать, вслух приговаривать:

– Я вам, сапогам чертовым, покажу кузькину мать, научу нас уважать! Вот вам! Возьмите, получите! Еще хотите?! Потчует их ухватом от души, от всего сердца.

Сапоги и отскочили от печки в сторону от Люськиного ухвата. Стоят, друг о дружку трутся, ближе подойти опасаются.

– Ага! – Люська кричит. – Испужались моего ухвата, не хотите ли еще попробовать?! Нашла я на вас справу, управу! А ну, девки, ломайте трубу да кирпичами в них пуляйте-кидайте! Пущай каленых кирпичиков попробуют, подале от нас держатся.

Вывернули девки один кирпич, запустили в недруга своего, шмякнулся сапог один на пол, едва поднялся, захромал, за другой прячется. Только все одно не уходят из дому, словно ждут чего. Может, подмоги, а может, хитрость какую задумали.

Матюха меж тем к своей избе бежит-летит, ног не чует. Едва добежал, дыханье унял, постоял, подумал и прямиком в курятник свой. Заскочил туда, хвать петуха под мышку и обратно бегом несется, поспешает, сам себя подгоняет.

Быстрехонько до страшного дома добежал-доскакал, перед окошком встал. Шепчет сам себе под нос:

– Сейчас я тебя, нечисть поганая, людям нежеланная, заставлю убираться восвояси, спроважу быстренько. Пришел твой час…

Схватил петуха своего за лапы и давай трясти-потряхивать, а тот стал крыльями помахивать, заклекотал, клюв разинул и вполсилы кукарекнул. Матюха его подзадоривает, за хвост подергивает:

– Ори, кричи в полную мочь, гони прочь нечистую силу!

Петух-то и послушался его, кукарекнул, как мог, горло прочистил, еще разок добавил. Видать, и другие петушки сигнал его утренний услышали, откликнулись, закричали кто во что горазд, всей деревне побудку устроили. А коль петух закричит, от того крику вся нечисть в страхе бежит, прячется.

Расхрабрился Матюха, швырнул петуха в окошко к девкам на выручку, на подмогу. Влетел тот в избу, на пол сел, головой крутнул, да и запел громче прежнего.

Сапоги, как петушиный крик услышали, сжались, собрались, даже размером меньше сделались. А петушок, красный гребешок, их как увидел, кинулся, когтями за голенища ухватился, шпорами рвет, клювом клюет, крыльями прихлопывает. И началась-пошла промеж них такая драка, что словами и передать невозможно: пух-перья летят, сапоги по дому носятся, норовят с себя петуха сбросить-освободиться, где можно укрыться. Да только не таков петух, бьет крепко и ошметки от сапогов по всему дому клочьями летят, сыплются.