который раз за последние дни Всеволоду предлагался непростой выбор. И всегда на одной чаше весов была жизнь его и его людей.

Один из дружинников не выдержал и сказал:

— Князь, ты знаешь этих людей… Они хотят обмануть тебя. Для них нет ничего святого. Если повезет, тебя убьют, как только ты появишься на улице, тогда тебе не придется умирать под пыткой. А если нет… Страшно подумать, что они сделают с тобой!

Выбор был страшен. И ни на какой счастливый исход тут даже надеяться было нельзя. Монголы были настроены решительно, из детинца не выпустят, а потому, что так смерть — что так. Но им не хочется больше терять своих людей, а сколько их тут поляжет, притом лучших из лучших, они представляют. Ему, Всеволоду, всё одно погибать, но представляется маленький, даже крохотный шанс спасти семью. Мать, жену, детей, да всех, всех близких и родственников, запертых сейчас в Успенском соборе. И всё это взамен за одну его жизнь, которую монголы возьмут и так.

Тут Всеволод вспомнил жену. Такую женщину не забудешь никогда, стоит лишь раз взглянуть ей в глаза. А он заглядывал в них не раз. Марина. Стройная сероглазая красавица с широкими и темными бровями, милыми ямочками на щеках, с нежным голосом, к которому хотелось прислушиваться. А смеялась она тем чувственным смехом, от которого потерял бы голову всякий мужчина. С годами княжна расцвела, округлела лицом, отчего ямочки на щеках стали еще соблазнительнее, раздалась в груди и бедрах. Всеволод до дрожи в скулах любил жену. И чувствовал, что не пойти на смерть ради неё уже нельзя. Он избрал свой путь и уже не переменит его. Он лишь просил Господа сподобить его принять горькую смерть достойно.

В этот раз Батый предложил обмен, от которого владимирский князь не мог отказаться, не было у него другого выбора. Он должен попробовать спасти их, всех живых, всех невинных и нежных, любящих и верующих, стойких и немощных. Пусть их гибель не ляжет пятном на его совесть.

Так, заглушив голос разума и доверившись обещаниям монгольского властелина, русские открыли ворота в назначенный час.

Молодой князь вышел без кольчуги и шлема, с непокрытой головой. Снял меч с ножнами, укладной нож и нарочито бросил их на снег возле ворот.

— Дело сделано. — Сабудай от радости ударял кулаком в ладонь другой руки. — Смотрите, что значит любовь. А мы-то тебя заждались.

Нукеры, нахрабрясь, взяли Всеволода за плечи. Жадные пальцы татар срывали с него верхнее платье, золотую цепь, украшения.

— Прочь! Князя не трожь, смерд! — выкрикнул он, расшвыривая нукеров.

— Не трать свои силы попусту. Тебе они еще пригодятся в твой последний час, — по-русски сказал ожидавший в стороне толмач.

Узнав, что Всеволод в его руках, повелел Батый привести его пред свое лицо.

В шатер хана Всеволод вступил уже отрешенно, принимая все, что уготовлено для него судьбою. Он шел со связанными руками между нукерами, раскачивая на ходу квадратными плечами и заметно прихрамывая.

Как шипели на него татарские вельможи!

Батый тучный, в лисьей шубе при сабле, рукоять которой была отделана жемчугом и рубинами, глядел на него глаза в глаза разгорающимся взором. Этот смиривший гордость свою храбрец-урусут, прямой батыр видом и статью, подарил ему самый редкий дар из даров, даримых властителю, — ощущение полноты власти! И были они одни в этот миг: сын Юрия Владимирского, принесший ему гордую голову свою и ожидающий милости или казни, и он, повелитель орды.

— Много послов посылал я за тобой, коназ, и ты не приходил, и никто не мог привести тебя. А нынче ты сам пришел ко мне, по своей воле.

Бату-хан закрывает тусклые водянистые глаза. Открывает их — коназ Всеволод здесь! Он стоит и ждет. Ордынец сопел, тщась узреть во взоре владимирского князя ужас приблизившейся смерти. Но не нужно было иметь особый дар, чтобы прочесть в лице этого молодого парня, что смотрел на хана с видом отчаянного человека, уверенного в своей обреченности и не желающего просить милости, одну только дерзость.

— Я привык, что большинство людей дрожит в моем присутствии. А ты не дрожишь.

— А чего мне теперь дрожать? Я воин и смерти не страшусь! Много зла створил тебе и твоим воинам, и вот я в воле твоей, и стою пред тобою, и готов идти на смерть! — Всеволод возвысил голос, и толмач, испуганно оглянувши на русского князя, перевел его речь точно, слово в слово. — Моя голова в твоей воле, царь! Скажи мне — внушающий страх, ты сам считаешь меня трусом? — твердо закончил Всеволод. И умолк. Толмач, засматривая в рот хану, переводил слово в слово.

И наступила тишина. Батый и сам знал, смерть воину не наказание. Нет, так просто молодой князь не отделается.

И вдруг губы попирателя Вселенной раздвинула желтозубая улыбка, и Батый, нежданно для самого себя, сузив глаза, начал смеяться, смеяться ядовитым и полным предвкушения чего-то, страшным самоуверенным смехом. Да. Сейчас он — полновластный повелитель, и он смеется, покачивая головой. И от этого смеха дрожь бежала у его приближённых по спинам, таким жутким он был. И ждут, нойоны, стража и палачи, вооруженные нукеры, ждут, чем закончит свой смех повелитель, готовые ринуться на князя и разорвать его в клочья.

Когда смех улегся, лицо Батыя стало серьезным, и, надменно глядя на русского князя, он медленно произнёс:

— Мы порешили так! Русского князя, отнявшего жизнь у Чингизида, ждёт казнь!

Всеволод выпрямился, высоко поднял голову и расправил плечи. Нужно было мужество, чтобы встретить смерть достойно. Палач, страховидный детина, с мощными узловатыми мышцами, сверкая белками глаз и скаля кривые зубы, постучал ребром ладони по своей толстой шее. Хан сделал знак своим людям.

Всеволод усмехнулся серыми губами, пихнул плечом ханского мордоворота и деревянно шагнул к плахе. Он в последний раз поднял глаза к небесам. Губы сами шептали молитву. Но в последнем взгляде его, брошенном на хана Батыя, промелькнуло торжество духа над смертью. Палач не умедлил, и голова скатилась. Удар был так силён, что меч крепко засел широким лезвием в лесине. И палач, оставив его торчать, поднял голову убитого князя за волосы, поднес своему хану в ознаменование победы. И чей-то резкий голос, перекрывая ропот одобрения, произнес: «Что ваш Христос!»

Правда, по другим сказкам, Всеволода изрубили в куски и долго топтали ногами.

Спасла ли жертва князя его родных? Нет. Не спасла. Получив желаемое, Батый не счёл нужным держать данное Всеволоду слово. По его мнению, нужно было до конца вырвать волчий