шансов. Иль, по-твоему, стены городские нерушимы? Кто ж будет оборону держать? Лучше убей меня прямо сейчас.

Князь глянул ярым зраком. И не без досады поймал колючий, неуступчивый взгляд воеводы. Самого воеводу ни разобидеть, ни раззадорить на спор было решительно невозможно.

— Единственный способ пережить то, что происходит сейчас, — укрепиться на городских стенах. Степняки умеют руководствоваться умом, а не сердцем. И если одолеют они, то одолеют не нас с тобой, не только Владимир, но и всю Русь. Ты должен остаться… если не ради себя, то ради жены, матери, детей.

Всеволод вздохнул, чувствуя, как его ярость внезапно обратилась против него самого. Боярин был преданный слуга его отца, он желал ему добра.

— Я должен извиниться перед тобой, Пётр, — сказал Всеволод другим тоном, и не было в нём надменности и гордыни, и ясно было, он осознал, и такие слова были бесценны сами по себе.

Сейчас, глядя туда, где расположился станом враг, Всеволод думал: «Когда-нибудь, наверное, я сделаю ошибку, которая будет стоить мне жизни, но пока, слава богу, я жив. Тебе, Батыга хан, и твоим узкоглазым дружкам придется немного подождать, Нет, я прав, трижды прав, что послушал своих воевод!»

А монгольская конница ожидала, что вот сейчас ворота с треском распахнутся и оттуда на рысях вылетит грозная дружина с князем во главе. Тогда можно будет отсечь её от города, и дело сделано, ловушка захлопнется. Потерь при этом не избежать, но зато город окажется беспомощным перед ордой. Но ждали они напрасно.

— Не похоже, чтобы он поставил под удар собственную персону ради спасения твоей жизни… — Толмач перевёл Владимиру слова тёмника.

Получить то, что хотелось сразу, у монголов не вышло, но нужно было доиграть действие до конца. И хоть Батыю не нужна была смерть Владимира, он должен был продемонстрировать серьёзность своих намерений. Да и чем чёрт не шутит, может быть, увидев воочию гибель брата, владимирский князь не выдержит и, ослеплённый яростью, всё же кинется на врага, облегчив хану задачу.

Монгол сделал знак пальцем, двое степняков схватили под руки Владимира и поволокли в сторону. Было ясно, что монголы сдержат обещание и казнят княжича. Множество глаз устремилось с владимирских стен к месту казни. Стало напряженно тихо, так, что можно было услышать биение собственного сердца.

Высокий и широкий Мстислав покраснел, побурел даже. Супясь, он набычил толстую шею, засопел.

— Смирись, Мстислав. Мы бессильны, — только и сказал Всеволод брату.

Палач взглянул на хана, поднял с широким лезвием меч и шагнул к жертве. Всеволод, вздрагивая всем телом, беззвучно плакал скупыми, злыми слезами от беспомощности. Левой рукой он не переставая вертел свой крест. Ему хотелось закрыть глаза, дабы избежать зрелища, которое последует, но будто кто-то тихо говорил ему: «Нельзя, терпи, смотри». Он нес бремя командира — даже тогда, когда, как сейчас, ему это не нравилось и он должен был вынести унижение до конца.

Палач процедил какие-то ругательства и быстро повернулся к своей жертве.

— Хей! — выдохнул он, ударив мечом.

Раздался стон, жуткий животный крик… и всё смолкло.

— Нет! — воскликнул Всеволод. В который раз он оказался беспомощен перед коварством хана. Тяжкий крест, отец, оставил ты сыну своему! Все, что он запомнил, был кошмар, хотелось напиться до потери сознания. Ему больше не стать таким, каким он был. Отстраняя всех со своего пути, Всеволод обнажил голову и, пеший, направил стопы свои в церковь. Службы не было, но железные двери столь поспешно открыли перед ним, что Всеволоду почти не пришлось замедлить шагов у порога. Храм был пуст и гулок. По зимней темной поре горели свечи!

Князь опустился на колени перед алтарем. Осенил лоб крестным знамением. И тут, когда он остался наконец один, наедине с Богом, охватило его отчаяние. Сердце его колотилось от угрызений совести, пытаясь вырваться из груди. Он жив, а брат мёртв, и он ему ничем не помог. Древние иконы на стене глядели на него строгими ликами, и в колеблющемся свете свечей казалось, что святые шептались друг с другом о какой-то высокой тайне, не высказываемой словами земного языка. Может быть, они осуждают его за малодушие? Может, сочувствуют?

— Помилуй мя, Боже, по великой милости твоей! — шептал Всеволод, погружаясь все глубже в бездну самоотречения. — И по множеству щедрот твоих очисти беззаконие мое!

Единственный, кто дерзнул нарушить одиночество князя, был владимирский епископ Митрофан. Высокий, сухой, красивый, Митрофан был человек уже пожилой, но сохранивший, несмотря на возраст, телесную бодрость и остроту ума. В проповедях своих он никогда и никого не упрекал и людей зря не корил, но все в его присутствии робели. Виски у него были уже совсем белые, а длинная седая борода ниспадала почти до пояса. Голубые глаза под седыми бровями глядели твердо, прожигая дремучую поросль бровей, а из-под них, как лучи от солнышка, разбегались по лицу продольные морщины.

— Вижу твою кручину, князь. — Митрофан покашливал и прятал руки в рукава долгого вотола на куньем меху. — Но помочь в этой твоей беде я не в силах. Одно скажу, ты сделал все верно. Единственное проклятие на тебе — это твоя собственная вина, не мучь себя понапрасну. Иной думает: и я бы на его месте высокое совершил, но окажись на нём, кто знает, как поступит! Рассуждать со стороны и осуждать всегда легче, — добавил он, ласково посмотрев на княжича.

— Душа болит! Я знаю, что сделал всё как надо, но от этого ни капли не легче, — вдруг сказал Всеволод. Он выкладывал все свои сомнения и колебания. Быть может, один только Митрофан и способен понять и успокоить муки его души.

— Душа у всех болит, да мы сейчас не душу свою ублагоустраиваем, а думаем о пользе дела, — простуженный епископ говорил медлительным глуховатым и приятным голосом и двигался не торопясь. — Тебе сейчас может показаться, что в душе твой побеждает мрак, но поверь, это не так, просто боль, беспомощность и гнев затмевают разум, а что будет с душой, зависит лишь от тебя одного.

Один старый отшельник, долгое время проживший в лесу, рассказал мне историю. Чтобы объяснить маленькому деревенскому мальчику, приносящему в скит еду, что происходит в человеческой душе, чтобы даже ребёнку было понятно, он представил всё дело так.

— В каждом человеке идет борьба, очень похожая на борьбу двух волков. Один волк представляет зло — зависть, жадность, предательство, тщеславие, унижение, ревность, эгоизм, глупость, ложь… Другой волк представляет добро — мир, любовь, верность, надежду, правду, доброту… Понятно тебе? — спросил отшельник мальчика. Тот на несколько мгновений