Короче, теплое одеяло-крыло мне сейчас настолько кстати, что впору вознести благодарственную молитву. И я ее безотлагательно возношу. В смысле, говорю: «Спасибо, вот это ты вовремя», – а Нёхиси с присущей ему деловитой практичностью подбирает с тротуара пустую коробку от пиццы и превращает ее в пальто. Правда, не совсем в моем вкусе – истерически-красное в крупную клетку, с лохматым воротником. Но дареному коню в зубы не смотрят, особенно когда на улице промозглая декабрьская стужа, а конь – на хотя бы условном, «рыбьем», как дед говорил, меху.

– Хотел бы я научиться мерзнуть, как ты! – говорит Нёхиси, заботливо нахлобучивая мне на голову что-то вроде папахи с ушами, он вообще выдающийся авангардист. – Все-таки иногда ограничение всемогущества меня раздражает, – признается он. – Элементарных вещей не сделать – ни замерзнуть по-человечески, ни устроить тут вечную ночь. С мая до сентября точно не помешало бы! Люди и при фонарях веселиться могут. А наши летние дыры в небе тогда долго будут держаться, не зарастут.

– Люди – хрен с ними, но свет еще и деревьям нужен. И остальным растениям без солнца нельзя. У них фотосинтез, – напоминаю на всякий случай. Потому что черт его знает, может он и без всемогущества сообразит, как нам вечную тьму устроить, а деревья это святое, Нёхиси их не обидит, он всегда, при любых раскладах за них.

– Ой, да ерунда этот твой фотосинтез, – оживляется Нёхиси. – Есть несколько альтернативных процессов, на выбор, запросто можно было бы заменить. Но, – помрачнев, добавляет он, – это без полного всемогущества вряд ли легко получится. Придется уговаривать каждое дерево по отдельности, а на это долгие годы уйдут. Да и не факт, что все с моим предложением согласятся. Городские деревья упрямые, хуже тебя.

– Ну еще бы, – киваю. – Все-таки тоже с рождения среди людей живут. Только я всегда мог сбежать и закрыться дома, если совсем достали, а они растут, где посажены. Ужас, на самом деле. Только и остается – исподволь, усилием воли внушать к себе уважение, чтобы пореже приходила в дурные людские головы навязчивая идея все вокруг рубить и пилить. Замковую гору никогда не прощу паразитам. Да я им много чего никогда не прощу.

Нёхиси смотрит на меня с сочувствием и одновременно с тревогой, совершенно человеческой даже в его исполнении: ну вот, опять. Ему не нравится, когда я в плохом настроении. Говорит, от этого окружающий мир – ну, не то что совсем уж фатально портится, но слегка подкисает, как забытое на жаре молоко. Потом проходит, конечно, я не настолько крут, чтобы навсегда все испортить, и это всем со мной повезло.

Будучи существом бесконечно мудрым, Нёхиси достает из кармана и протягивает мне бутерброд.

– Я давно заметил интересную закономерность: если ты злишься, то, скорее всего, голодный. Лопай давай и добрей.

Я с изумлением разглядываю бутерброд. Хлеб нормальный, черный из супермаркета; кажется, он называется «бабушкин хлеб». Вроде даже маслом намазан; впрочем, это не точно. Чем-то, короче, намазан, а по этой намазке щедро рассыпаны мелкие камешки, среди них деловито скачут крошечные разноцветные огоньки.

– Спасибо, – наконец говорю я. – Но что это такое на хлебе? Думаешь, я камни с огнями ем?

– А разве нет? – искренне изумляется Нёхиси. – Прости, перепутал. Был совершенно уверен, что ты это любишь. Ладно, не пропадать же добру, сам съем.

С этими словами он отправляет угощение в рот, превратившийся, впрочем, в зубастую пасть какой-то неведомой науке рептилии столь инфернального вида, что, не будь мы с Нёхиси так давно и близко знакомы, меня бы сейчас кондратий от его метаморфозы хватил. Видимо он и сам уже понял, что человеческим организмом такое не особо усвоишь, даже толком не прожуешь.

В подобные моменты мне становится жалко, что мы условно невидимые. То есть для подавляющего большинства горожан совершенно точно невидимые. Когда мы с Нёхиси вместе гуляем, мы – кино не для всех. Обычно это скорее удобно, по крайней мере, бывшие коллеги и однокурсники за рукав не хватают и не спрашивают, внимательно оценивая степень лощености морды и приблизительную стоимость обуви и одежды, как у меня дела. Но ради возможности продемонстрировать широким слоям населения, как ставший ящером Нёхиси жует искрящийся бутерброд с камнями, я бы и бывших однокурсников потерпел.

– Этот просто с салями, – говорит ужасающая рептилия, протягивая мне новый бутерброд. – Ничего выдающегося, но…

– «Ничего выдающегося» – лучшая характеристика бутерброда. Скромность бутербродам к лицу, – говорю я и алчно откусываю чуть ли не половину. – Слушай, какой же я, оказывается, голодный! Давай до Тони дойдем. Он новую вариацию Немилосердного супа придумал. Еще острее и с декоративными черепами, вырезанными из картошки. Называется «Страшный суп». И уже, по идее, как раз сварил. Мы с ним вчера полночи эти черепа вырезали; он бы и остальных припахал, но у них фигня получается, даже у Стефана. Хрен тебе фигуративная резьба по картошке без академического художественного образования, будь ты хоть трижды великий шаман.

– Страшный суп с черепами! – восхищенно повторяет рептилия и на радостях снова принимает антропоморфные очертания. – Пошли немедленно! Дурак я, что ли – уникальную выставку ваших с Тони скульптур пропустить? Только давай какой-нибудь длинной дорогой. Мы с тобой два дня по городу не гуляли, и это не дело. Надо больше следить!

Тут не поспоришь. Следы у нас с Нёхиси такие полезные, что, по уму, надо бы все вокруг истоптать, но мы не настолько упоротые трудяги, нам бы шляться по барам да в небе летать. Однако берем себя в руки и ходим пешком по земле при всяком удобном случае, потому что когда человек случайно наступит на один из оставленных нами следов, он увидит окружающий мир нашими глазами – таким, каков есть. Ну, правда, озарение не особо долго продлится. Всего один краткий миг. Зато в здравом уме останется! – оптимистически говорит в таких случаях Нёхиси, бесконечно милосердное божество. Но я-то слишком хорошо знаю, как устроены люди, не понаслышке, как он, а на собственном опыте, изнутри, поэтому думаю, что краткий миг – это все-таки слишком мало. Считай, вообще ничего.

Нёхиси, поглядев на мою недовольную рожу, достает из кармана второй бутерброд.

– Мог бы сразу сообразить, что одним твое настроение не исправишь, – говорит он. – Ладно, пошли к Тони самой короткой дорогой, если тебе сейчас неохота оставлять следы.

– Не-не-не, – мычу я сквозь бутерброд и для пущей убедительности размахиваю руками. – Пойдем самой дальней, я не такой уж голодный. Везде наследим! Просто – ты сам замечал? или не обращал внимания? – люди часто наши следы нарочно обходят. Перепрыгивают или сворачивают. Ни черта не видят, но все равно всеми силами избегают. Как-то, получается, чуют нутром.

– Правда, что ли? – восхищается Нёхиси. – У людей настолько хорошее чутье?

– Да еще бы, – вздыхаю. – Люди всегда чувствуют близость чуда – чтобы десятой дорогой его обойти.

– Одни, чтобы обойти десятой дорогой, а другие, чтобы к нему приблизиться, – беспечно улыбается Нёхиси. – Наше дело не подсчитывать результаты, а оставлять следы.