На следующий день рано утром Савиньо, как обычно, приносит в мою спальню горячую воду для бритья. Я, обнажившись по пояс, наклоняюсь перед зеркалом и намыливаю лицо. Савиньо не уходит, медлит, наблюдает за мной со спины.

Я смотрю на него в зеркало:

– В чем дело?

– Насколько я понимаю, полковник, вы договорились о встрече с генералом Леклерком в Тунисе[51].

– Мне требуется твое разрешение?

– Я подумал, может быть, вы возьмете меня с собой?

– В этом нет необходимости.

– Вы вернетесь к обеду?

– Ты свободен, Савиньо.

Он медлит, потом отдает честь и выходит. Я продолжаю бриться, но теперь спешу: у меня нет сомнений, Савиньо отправился дать телеграмму в Париж – сообщить о моей поездке в Тунис.

Час спустя с чемоданом в руке я жду у железнодорожного пути на центральной площади города. Добывающая компания недавно проложила дорогу от Суса до Туниса. Вокзала нет – локомотив просто идет по улицам. Первый знак его приближения – столб черного дыма, я вижу его издали, он поднимается над горизонтальными крышами на фоне сверкающего голубизной неба. Потом неподалеку раздается звук парового свистка, и толпа детей выбегает из-за угла, они кричат от возбуждения, преследуемые паровозом, который тащит две грузовые платформы и три вагона. Он замедляет ход и наконец останавливается, с громким шипением выплюнув облако пара. Я закидываю чемодан в вагон и поднимаюсь по ступенькам, оглядываюсь – не следует ли кто за мной, но никого в форме не вижу, только арабы, евреи и много всякий живности – курицы в клетях, овца, козленок со связанными ногам. Хозяин заталкивает его под сиденье.

Мы трогаемся с места, набираем скорость, и толпа бегущих следом детей отстает. Мы несемся по однообразному ландшафту, сквозь открытые бока вагона в него задувает пыль, вокруг оливковые рощи и серые горы в дымке слева от нас, а справа плоское сияние Средиземного моря. Каждую четверть часа наш поезд останавливается, чтобы подобрать пассажиров, которые непременно везут с собой животных, они словно из ниоткуда возникают впереди близ путей. Я засовываю руку в карман мундира, трогаю уголки моего посмертного письма президенту.

Когда мы наконец в середине дня добираемся до Туниса, я по забитой народом платформе протискиваюсь к стоянке такси. Жара в городе такая, что чуть ли не давит на плечи. В воздухе влажной взвесью висит сажа, запах специй – тмина, кориандра, перца, – табака и конского навоза. Рядом со стоянкой такси мальчик продает «Депеш тунизьен», в которой за пять сантимов дается обзор вчерашних новостей, полученных телеграфом из Парижа. Я просматриваю газету по пути в армейский штаб. О Дрейфусе по-прежнему ничего нет. Но в моих силах изменить это. Я в двадцатый раз трогаю письмо, как анархист, проверяющий динамит.

Леклерк слишком занят, и я полчаса потею в его приемной. Потом ко мне походит адъютант:

– Генерал хотел бы знать, какой у вас вопрос.

– Личное дело.

Он уходит, возвращается минуты через две:

– Генерал предлагает вам обсудить личные вопросы с генералом де Шизелем.

Де Шизель – старший офицер Четвертого тунисского стрелкового, мой непосредственный начальник.

– Прошу прощения, но это личный вопрос, который я могу открыть только главнокомандующему.

Адъютант снова уходит, но теперь возвращается через несколько секунд:

– Генерал примет вас сейчас.

Жером Леклерк в рубахе без мундира сидит на веранде своего кабинета за небольшим карточным столиком, просматривая одно за другим письма из объемистой пачки. Электрический вентилятор над его головой колышет края листов, придавленных его револьвером. Генералу лет шестьдесят пять, у него широкие плечи и квадратная челюсть. Он столько времени провел в Африке, что цвет его кожи не отличается от цвета кожи арабов.

– Ага, – говорит Леклерк. – Загадочный полковник Пикар, наш собственный человек-тайна, присланный к нам под покровом ночи! – В его сарказме слышится дружеская нотка. – Так скажите мне, полковник, что у вас за самый последний секрет, который вы не можете раскрыть своему непосредственному начальнику?

– Я прошу у вас разрешения уехать в отпуск в Париж.

– А почему вы не можете обратиться с этим к генералу Шизелю?

– Потому что он мне откажет.

– С чего вы это решили?

– У меня есть основания полагать, что он получил из военного министерства инструкцию не позволять мне покидать Тунис.

– Если это так – а я не подтверждаю, что это так, – тогда почему же вы обращаетесь ко мне?

– Потому что считаю, вы в большей степени способны проигнорировать распоряжение Генерального штаба, чем генерал де Шизель.

Леклерк несколько секунд, моргая, смотрит на меня, и кажется, что он сейчас вышвырнет меня вон. Но генерал вдруг начинает смеяться:

– Да, это, вероятно, так и есть. Мне уже все равно. Но мне нужна солидная причина, чтобы отпустить вас, имейте в виду. Если вы хотите увидеть какую-нибудь женщину в Париже, этот номер не пройдет.

– У меня там незавершенное дело.

– Бог мой, неужели? – Леклерк складывает руки на груди и оглядывает меня с головы до ног. – Ну вы и забавная птица, полковник Пикар! Не знаю, что и думать о вас. Я слышал, вас прочили в начальники Генерального штаба, но вместо этого вы вдруг оказываетесь здесь, в нашем маленьком болоте. Скажите мне, что вы такого натворили? Украли деньги?

– Нет, генерал.

– Переспали с женой министра?

– Уж конечно нет.

– Тогда что?

– Не могу вам сказать.

– Тогда я не могу вам помочь.

Леклерк сидит прямо на своем стуле, берет пачку бумаг. Отчаяние внезапно охватывает меня.

– Я здесь вроде как в заключении, генерал. Мою почту читают. За мной следят. Мне не разрешают уехать. Действует это очень эффективно. Если я буду протестовать, то мне дали понять, что меня отдадут под суд по сфабрикованному делу. Если не говорить о дезертирстве, ума не приложу, как вырваться из этого замкнутого круга. Но если я дезертирую, тогда мне и в самом деле конец.

– Нет-нет, не дезертируйте, иначе мне придется вас расстрелять. – Генерал встает, чтобы размять ноги, – крупный, стройный человек, несмотря на свои годы. Боец, думаю я, не канцелярская крыса. Он ходит туда-сюда по веранде, хмурится, потом останавливается, смотрит в сад. Там столько цветов, а я знаю лишь некоторые: жасмин, цикламен, гвоздика. Леклерк замечает мой взгляд.

– Нравится? – спрашивает он.

– Очень изящный.

– Я его сам посадил. Теперь, как это ни странно, предпочитаю эту землю Франции. Не думаю, что вернусь в Европу после отставки. – Он замолкает и через некоторое время зло говорит: – Знаете, что мне невыносимо, полковник? То, что Генеральный штаб сбрасывает сюда всякий мусор. Не принимайте на свой счет, но каждый недовольный, душевнобольной или законченный кретин в армии попадает ко мне, и могу вам сказать, мне это порядком надоело! – Леклерк топает ногой по деревянным доскам пола, размышляет. – Дайте мне слово, что вы не сделали ничего криминального или безнравственного… что вы просто перешли дорогу этим паркетным генералам с улицы Сен-Доминик.