Холодный и безразличный тон письма ввергает тебя в отчаяние, но, дочитав до конца, ты видишь подпись: “Люблю, Бетани”.

Она пишет не “С любовью”, не “Целую-обнимаю”, вообще ничего из того, что пишут для галочки. Бетани пишет “Люблю”, и это слово поддерживает тебя целый год. Разве стала бы она писать “Люблю”, если бы по правде не любила? Почему не выбрала какую-нибудь другую подпись, как все? “С наилучшими пожеланиями”, “Будь здоров”, “С приветом”.

Нет, она пишет “Люблю”.

Но отчего же тогда ее письмо так равнодушно, осторожно и невинно, отчего в нем нет ни романтики, ни любви? Как объяснить этот диссонанс?

И ты понимаешь: родители читают ее переписку.

Они следят за вашим общением. Потому что, хоть напрямую ты не был замешан ни в чем таком, все же ты был лучшим другом Бишопа, брата Бетани, в ту пору, когда он донимал дикими каверзами директора школы. И родителям Бетани, видимо, не нравишься ни ты, ни то, что она тебя любит. Поэтому сообщить тебе о своей любви так, чтобы цензоры ни о чем не догадались, она может лишь украдкой, в самом конце, где и пишет самое главное: “Люблю”.

Теперь, отвечая на письма, ты предполагаешь, что их прочтут чужие глаза. Вот и рассказываешь Бетани о всякой чепухе, при этом пытаясь намекнуть, как сильно ее любишь. Ты воображаешь, будто она заметит твою любовь на полях письма, которая, точно призрак, витает над словами, ускользая от зоркого родительского ока. И, разумеется, в конце ты пишешь “Я тоже тебя люблю”, чтобы показать ей: ты все понял, ты догадался, что она хотела тебе сказать. Вот так вы и общаетесь, словно два разведчика в войну: прячете единственный важный факт среди вороха банальностей.

А потом ты еще год ждешь следующего письма.

Пока же ты считаешь дни, когда вы оба наконец закончите школу и поступите в университет, и там-то Бетани, вырвавшись наконец из-под родительского надзора, сможет признаться, что чувствует к тебе на самом деле. Ты тешишь себя мечтами, как вы поступите в один и тот же университет, начнете встречаться, и как здорово будет появляться на вечеринках под руку с Бетани, как тебя все сразу зауважают, еще бы, ведь ты встречаешься с молодой талантливой скрипачкой, красивой и талантливой скрипачкой (нет, не просто красивой – потрясающей, ослепительно прекрасной, ты знаешь об этом, потому что Бетани в ежегодном своем письме время от времени присылает тебе фотографии, на которых она с братом, и пишет на обороте: “Мы по тебе соскучились! Б. и Б.”, и ты ставишь эту фотографию на тумбочку возле кровати, и первую неделю толком не спишь, потому что каждый час просыпаешься от странного кошмара, что фотографию унесло ветром, или она рассыпалась на части, или же кто-то пробрался к тебе в комнату и украл ее, ну и так далее). Ты правда надеешься, что вы будете учиться в одном университете, пока Бетани не поступает в Джульярдскую школу, и ты сообщаешь отцу, что поедешь учиться в Джульярдскую школу, а отец, приподняв бровь, снисходительно бросает: “Ну-ну”, ты не понимаешь, чего это он, но потом находишь в кабинете у школьного психолога брошюру из Джульярдской школы и выясняешь, что там учат в основном музыке, танцам и актерскому мастерству. К тому же обучение стоит раз в десять больше, чем отец отложил тебе на учебу.

В общем, облом.

Ты меняешь планы и сообщаешь отцу, что будешь поступать не в Джульярдскую школу, а в какой-нибудь нью-йоркский университет.

– Может быть, в Колумбийский, – размышляешь ты, потому что, если верить карте Нью-Йорка, которую ты нашел в библиотеке, этот университет находится по соседству с Джульярдской школой. – Или Нью-Йоркский.

Генри, который как раз пробует консистенцию замороженного блюда под названием “киш”, изготовленного по новой технологии, – катает во рту жидкость, похожую на взбитое сырое яйцо, и делает пометки в диаграмме из пятнадцати пунктов, на мгновение замирает, глотает, смотрит на тебя и отвечает:

– Это слишком опасно.

– Да ладно тебе.

– В Нью-Йорке совершается больше убийств, чем в любом другом городе мира. Я тебя туда не отпущу.

– Ничего там не опасно. А если даже в городе и опасно, то на кампусе безопасно. Буду сидеть на кампусе.

– Послушай. Как бы тебе объяснить? Ты живешь на тихой улочке в маленьком городке. В Нью-Йорке таких улочек нет. Там все другое. Тебя там живьем съедят.

– Есть в Нью-Йорке тихие улочки, – упираешься ты. – Я не пропаду.

– Ты не уловил метафоры. Кстати, я именно об этом тебе и говорю. Одни люди выросли на улицах. А другие – на тихих улочках.

– Пап, ну хватит.

– К тому же это слишком дорого, – добавляет отец и снова принимается за киш. – Нам по карману только государственный университет, причем в нашем штате. Вот и все.

На этом разговор заканчивается. Вскоре ты узнаешь о том, что существует электронная почта, и все ученики ею пользуются, а Бетани в следующем письме присылает тебе электронный адрес, ты отправляешь ей электронное письмо, и на этом с бумажными письмами покончено. Плюс в том, что теперь вы с Бетани можете чаще писать друг другу, хоть каждую неделю. Электронные письма доходят моментально. Сперва ты радуешься, но где-то через месяц понимаешь, что теперь у тебя нет ничего материального, ни единой вещи, которой касалась бы Бетани, всего того, что так утешало тебя в подростковые годы, когда ты держал в руках плотную бумагу, исписанную ее бисерным почерком, – Бетани была за тысячи километров, но вместо нее было это письмо. Можно было закрыть глаза, взять его и почувствовать, как она трогала бумагу, как переворачивала страницы, как лизала конверт. И если представить, поверить, как верят в пресуществление Христа, этот лист бумаги на мгновение обретал плоть. Становился ее телом. Потому-то после того, как вы начали регулярно писать друг другу электронные письма, тебе стало одиноко, как никогда. Исчезло телесное воплощение Бетани.

Как и подпись “Люблю”.

В университете, то есть в Джульярдской школе, “Люблю” в конце ее писем вскоре сменилось дурашливым “Лю”, и это тебя больно ранит. “Лю”! Вот что случается с настоящей любовью, если отнять у нее традиции и достоинство.

Беда еще и в том, что, хоть Бетани и вырвалась из-под родительского надзора, тон ее писем толком не изменился. Он скорее информативный. Как в университетской брошюре. И несмотря на то, что теперь Бетани может не сдерживаясь писать о чувствах, она прибегает к привычным моделям: делится новостями – и только. Словно за девять лет переписки она так к этому привыкла, что никак не выбьется из колеи и по-другому общаться уже не может. И неважно, что Бетани очень подробно пишет о том, что происходит в ее жизни: что одни предметы легкие (например, сольфеджио), а другие трудные (диатоническая гармония), что виолончелистка из ее группы – настоящий талант, что в общежитии кормят отвратительно, что у ее соседки по комнате, перкуссионистки из Калифорнии, после игры на тарелках частенько болит голова, – всей этой информации не хватает человечности и тепла. Не хватает близости. Романтикой здесь и не пахнет.