Потом нашелся другой. И вскоре Жюльен с такой страстью, что Корали назвала его маньяком, глотал книгу за книгой все того же автора.

— Хорошо еще, что все они в карманном издании, — смеялась мать, — иначе ты бы нас вконец разорил!

— А ты знаешь, что в библиотеке еще полным-полно интересных вещей? — кипятилась старшая сестра, но в ее раздраженном тоне сквозило удивление. Раньше Жюльен вообще ничего не читал. — Да, наши испытания на этом не закончатся, — прибавляла она.

Родители молчали, с любопытством ожидая, что будет дальше. Такая страсть им скорее нравилась.

Осенью Жюльен произнес перед всей семьей длинную речь. Сказал, что передумал, что хочет заниматься современной литературой и намерен получить ученую степень, возможно, напишет диссертацию. Нет, пусть они не беспокоятся, он соберет все необходимые документы и попробует получить стипендию, на которую, несомненно, имеет право, а не выйдет — будет работать как проклятый, во всяком случае, приложит все силы.

— Я знаю, что разочаровал вас, — пробормотал он, повернувшись к отцу, — я посягаю на чужие права.

Элоиза резко ответила, что говорить следовало бы не о разочаровании, а об удивлении. Что же касается чужих прав — она не видит, каким образом и на что он посягает. Сестры-то видели, но предпочли помалкивать. А вот Ганс смотрел на парня с нескрываемым удовольствием, Жюльен впервые решил перешагнуть барьер! И потому ответил: пусть сын поступает так, как ему хочется, — а Элоиза молча кивнула. Жюльен улыбнулся, расцеловал обоих с радостной нежностью, но оправдывать внезапную перемену решения не стал:

— Разве можно такое объяснить? — шепнул он.

Разумеется, стараясь наверстать упущенное, — а его сестра Эмили, вздыхая, помогала, направляла, подстегивала, да еще и теребила, чтобы не утрачивал навыков работы с деревом и не забрасывал других прежних занятий, — он с нетерпением ждал новых книг Сиффра, во всем себе отказывал, лишь бы покупать их сразу же, как выходят из печати, и, уж конечно, не забывал прочесть в библиотеке все, что касалось великого, как он считал, писателя.

— Это навязчивая идея, — убежденно и встревоженно выговаривала ему старшая сестра, — ты хоть знаешь, что существуют другие авторы, более, или, в конце концов, не такие…

Что с нее взять — она уже испорчена университетским образованием! Поверхностные реакции, и нечего попусту тратить время. Корали подобные соображения не волновали; резкая перемена курса, на которую отважился брат, разжигала любопытство, поддерживала и утешала ее в собственных сегодняшних колебаниях. «Если с ним такое приключилось в семнадцать лет, — думала она, — значит, незачем мне трепыхаться, рано или поздно и до меня очередь дойдет!» И, внезапно став заботливой, рылась в газетах и ко дню рождения или по случаю еще какого-нибудь праздника, когда все собирались вместе, опередив его, выкладывала новости. Собственно говоря, ему впервые удалось их всех удивить, почти сбить с толку, потревожив сложившееся представление о нем как о простоватом ремесленнике.

Корали приставала к Розали, толкуя об этом непреодолимом пристрастии, не вполне для нее понятном, пока та, улыбаясь и по обыкновению не стесняясь в выражениях, в конце концов, заявила:

— Никому по-настоящему не въехать в чужие увлечения. И как бы там ни было, лучше все-таки их иметь, даже самые несуразные, так ведь, девочка моя?

И Корали, которую пока еще ничто не привлекало, перестала рассуждать на эту тему публично.

— Повезло ему, — только ворчала она, прилежно вырезая из газет статьи и заметки.

Лиценциат, магистратура, диплом об окончании курса усовершенствования. Галопом. Вот уж на что никто и не надеялся: братишка, до сих пор такой умеренный во всем, несся напролом, «не попадись мне на пути», как, по обыкновению, образно сформулировала мать.

Такая прыть и такое упорство, не считающееся ни с какими препятствиями, кое-кого в Сорбонне раздражали, и в первую очередь — соучеников Жюльена, которых Розали злобно именовала «сученками» и уверяла, что так правильнее! Но не только их. Когда потребовалось найти научного руководителя, дело осложнилось. По словам того преподавателя, к которому обратился Жюльен, некоего Лапоби, Жорж Сиффр считался автором, популярным в худшем смысле слова. Жюльен этого Лапоби сам не выбирал, ему посоветовали к нему обратиться, и совсем не из-за пристрастия того к автору, а по той простой причине, что у ученого не было в тот момент ни одного соискателя. А «свой» соискатель придает ученому солидности, даже если вам на него в высшей степени наплевать.

Разумеется, Жюльен не подозревал обо всех этих сложностях, ему и в голову не могло прийти, что перед ним не только человек, настроенный недоброжелательно, но еще и ученый второсортный, не подозревал и о том, что другие не доверяют Лапоби из-за его связей с политиками и неопетенистских взглядов, во всяком случае, так о нем поговаривали. Знал бы обо всем этом Ганс, его просто кондрашка хватила бы!

«Если вам так уж хочется терять время, занимаясь автором, о котором завтра и не вспомнят, воля ваша», — попытался для начала увильнуть этот тип. Но потом возможность выставить себя в выгодном свете за счет парня с блестящими, как говорили, способностями заставила его пересмотреть свое решение, и Жюльен, попавший в ловушку, не мог возражать, хотя и чувствовал, что любит Сиффра наперекор, что называется, «узаконенному» мнению.

Да, автор популярный, об этом свидетельствовали тиражи его книг. Элоиза с горечью и яростью обрушилась на недоумков, которые резко прекращают махать кадилом, стоит только писателю при жизни перевалить за пятьдесят тысяч экземпляров! Но парню от этого легче не стало, он был так явно расстроен, что вся семья постаралась принять на себя часть его огорчения, подставив плечи и удвоив заботу. Умнее всех в этой ситуации повела себя Розали. Она тайком прочла книгу — на это у нее ушел месяц, — а потом выложила ее на стол со словами: «великий писатель, ничего не скажешь!», и суждение ее казалось окончательным и бесспорным, хотя она ничего не объяснила. Больше того — она попросила Жюльена дать ей и другие вещи Сиффра, хотя у нее уходила неделя на самую маленькую книжечку, — одного этого уже было бы достаточно. «Ну и тип, — говорила она, — давненько мне никто такого удовольствия не доставлял!» В самом деле, отличный критерий…

И Жюльен приступил к своему долгому и тяжкому труду, впервые испытывая сомнения и желание отступить. Он бесконечно читал и перечитывал сочинения Сиффра, но они никак не хотели влезать в рамки той темы, какую предложил ему преподаватель. Причем тому явно ни до чего не было дела, и с молодым человеком он почти не разговаривал, только интересовался чуть снисходительно, продвигается ли «эта штука». Лапоби замкнулся в удобном нейтралитете: «Не вздумайте ждать от меня решительного вмешательства». Впрочем, он ссылался на то, что не видит особых трудностей в незначительной, на его взгляд, работе, которая, совершенно ясно, ни во что серьезное вылиться и не может: «Я ведь вас предупреждал, голубчик…»

Вконец отчаявшись, Жюльен написал автору о том, что, несмотря на страстную любовь к его творчеству, он никак не может справиться с работой. Писатель к тому времени был уже стариком, с тех пор, как овдовел, не выпустил ни одной книги, и Жюльен написал ему еще, что понимает, как беспокоит писателя, и как ему неловко, ну, и так далее, — письмо вышло неуклюжим, простодушно жестоким, он сам это чувствовал, однако послал его без поправок, и Жорж Сиффр ухватился за него, как за соломинку, может быть, сверх меры растроганный тоской, отчасти напоминавшей ту, которую испытывал сам. До сих пор он держался в стороне от парижского стиля и прочих выдуманных критикой аналогов, долгие годы преподавал в провинции, потом, когда пришел успех, а затем и деньги — как естественное следствие, уединился на скалистой косе со своей старой женой, можете себе представить, все с той же самой! «Он много зарабатывает и ничего не тратит, — насмехались над ним недоброжелатели, пряча зависть под презрением: — у этих выходцев из низов никакого размаха!» Сиффр сохранял спокойствие и только улыбался, право же, эти комариные уколы его нисколько не трогали. Он не выступал в телепередачах, не давал интервью, мягко объясняя свой отказ тем, что такие «встречи» его утомляют, что он стар и все, что мог бы сказать, уже написал. Получение письма он подтвердил короткой запиской, смысл которой можно было бы передать одним словом — «приезжайте», — ничего не разъясняя, но в его угрюмом тоне подразумевалось: «я так же одинок, как вы, мой мальчик». Сейчас известно, что Сиффр имел тогда в виду: незадолго до смерти он написал о том же в письме к своему нотариусу. Но не будем забегать вперед.