Пока он спасался от Корали, которая неслась следом за ним с воплями: «Ты скотина! Подлиза!» — Анри заявил, что тоже едет, и Марианна, и незаконный Фред, у которого глаза загорелись от волнения. Франсуа, похоже, тоже соблазнился, но пока выжидал, стараясь прочесть по лицу Эмили ответ на родительские речи. Элоиза, слегка расстроенная, думала о том, что к корням тянется только тот, у кого их нет. Франсуа — сирота, а что касается Фреда… он до того похож на отца, можно подумать, этот бабник сделал его без посторонней помощи! Временами она любила «бастарда» больше, чем собственных детей, вот только законному потомству в таких вещах не признаются. И вдруг она забеспокоилась, так ли воспитывала дочек? Слишком поздно об этом задумываться!

В воскресенье утром они выехали в полном составе, погрузив в багажники битком набитые корзины, «еды припасли на целый полк», — сказал бы Дедуля.

Погода была чудесная. Ветерок усилился, как только они начали подниматься в гору, жара стала приятной, пропала неизбежная влажность от близости прудов.

Но сердце отчего-то щемило. Все, даже самые младшие, молчали. Может быть, они думали: Элоиза хоронит свою молодость? Ей хотелось заорать во все горло, что это совсем не так, ей просто хочется подарить детям половину тех великолепных минут, которые им предстояло прожить и которые уже почти ничего общего не имели с прошлым, и только! Да, это была важная мысль, но не хотелось додумывать ее до конца, уж слишком хорошо было это единение, обходившееся без всяких слов, которые только подчеркнули бы разницу мнений. Зато молчание было наполнено любовью. Вернее, Элоиза надеялась, что это так.

Они подъехали со стороны плоскогорья, спустились к заграждениям и стали искать место, откуда будет видно лучше всего, и по возможности в тени. Был полдень, все проголодались, а известно, что, когда живот наполняется, на душе становится немного спокойнее. Элоиза, на которую напал неудержимый смех, сграбастала Ритона, притянула к себе и шепнула ему в ухо:

— Мне страшно хочется черного шоколада, а тебе?

Он хихикнул и отвел глаза, потом протянул ей платок:

— Возьми, прежде всего тебе надо высморкаться.

Вода уже покрыла большую часть опустевшей старой деревни. Она прибывала так медленно, что не шелохнулись ни пашни, ни просевшая земля в проулках. Кажется, еще торчали над поверхностью несколько крыш, но трудно было сказать, видишь ли перед собой их отражения или угадываешь очертания в прозрачном водоеме…

Кроме них, на этой стороне не было ни одной живой души. Неужели, и правда, все местные умерли? В голове у Элоизы ворочались кое-какие трудные мысли… Надо хорошенько поглядеть на то, что теряешь… это — как бы сказать поточнее? — а, вот в чем дело… она всегда старалась забывать, как «в точности», и это служило хорошим пропуском, позволявшим удаляться от территорий прошлого. А большинство людей продолжает что-то определенное в них вкладывать, потому что так никогда и не очертили границ того, что безвозвратно ушло. Да ты настоящий философ, девочка моя! И потом, не всякому понравится смотреть, как тонет то, чем ты дорожил…

Слезы вот-вот готовы были перелиться через край. Ну, конечно, Дедуля был где-то рядом, память ожила, вернула его все-таки «в точности таким». Какие глупости всегда говорят, и толку от них никакого, или так мало…

— Мама! — крикнула Эмили. — Кто это там выскочил из пруда?

Карпы, один за другим, решительно выныривали из-за бортиков. Карпы живут долго. Сколько же лет может быть этим рыбам, которых в ее время было девять.

— Восемь, девять! — Анри вслух сосчитал их.

Те же самые или их дети? Что меняется в этой жизни? Да ничего…

Теперь вода озера соединилась с проточной водой источников и ручейков. В местах слияний аканты вились зелеными рыбками. Фред расплакался:

— До чего красиво!

Вдруг вода стала подниматься быстро. Оконные стекла давно разлетелись под напором зеленых ростков, но вот и створки не выдержали, постепенно разошлись, словно пропуская старые призраки.

— Та! Мне так и кажется, что сейчас кто-то оттуда выйдет! — снова заговорил Фред. Он никогда не называл ее Элоизой, сразу же выбрав для нее этот единственный слог, звучавший почти властно, но в его устах больше напоминавший мольбу. Она обняла хрупкие плечи: мальчишке-то всего шестнадцать.

— Это Жюли удирает, ни слова никому не сказав, она всегда так делала… Ну и теперь: в последний раз отправилась будить своих прежних любовников.

— Мам, расскажи, — попросила одна из девочек, кажется, Эмили.

Она не просит, а приказывает, всегда где-то на полпути между злостью и нежностью. Эмили, которая из-за постоянных отлучек отца замкнулась в мучительном двойственном чувстве, ей казалось, будто Ганс уезжал не для того, чтобы работать, а чтобы быть подальше от нее. Эмили никогда не умела ни любить, ни ненавидеть, так и не научилась быть «за» или «против». Даже теперь, когда уже сама ждет ребенка, да, даже и теперь. «Что же я с ней упустила?» — спрашивает себя Элоиза, одновременно ухватив Фреда:

— Смотри внимательно, мальчик мой! А Жюли была настоящий огонь. Я ее знала только глубокой старухой, и она была такая живая до самого конца. Да, она была чертовски живая, Жюли-пожар-в-одном-месте! Когда мы были детьми, уже после ее смерти, Эглантина пересказывала нам с твоим отцом перед сном ее приключения, ее дурацкие выходки, ее крепкие словечки и ее кулинарные рецепты. Видишь ли, Жюли выражений не выбирала, да и вообще стесняться не привыкла, во всяком случае, так поговаривали у нее за спиной, а она, мигом обернувшись, свысока поглядывала на сплетницу: «А ты-то, ты-то что нашариваешь у своего кюре под сутаной? Благословения что ли там ищешь? Так зачем же тогда болтаться в исповедальне, дочь моя, в постели было бы куда удобнее!» — «Ну, а ты больше любишь стога, известное дело!» — «Там пахнет получше, чем в ваших койках, грязные бабы!» — вот что она со смехом выпаливала им в лицо, эта Жюли Дестрад.

— Папа, наверное, весь в нее, — тихонько вздохнул Фред.

Вода тем временем прибывала и прибывала.

Через распахнувшиеся окна видна была лестница: вода уже двигалась так быстро, что и не понять было, поднимается она или, разметавшись веером, падает вниз.

Потом дом разом осел, и в провале крыши закрутился огромный водоворот. Аканты под натиском волн разметались по вновь побелевшим мраморным ступеням. Мертвые листья закружились, выскальзывая через окна и двери, прозрачная вода замутилась, порыжела, каштаны, сметенные со своих каменных шахматных досок, вращаясь, ушли на дно, и вскоре над сомкнувшимся зеркалом воды поднимался лишь тот большой — со своими розовыми свечками.

Никто и не заметил, как закатилось солнце. Но перед тем как скрыться за горкой, оно облило все волнистым блеском; поверхность озера из темно-зеленой стала золотистой, ветви, раскинувшиеся над водой, превратились в огромный, медленно погружающийся парус из темной стали. У каждого горло перехватило при виде того, как дерево с зыбкой грацией покачнулось. Эмили разрыдалась, прильнув к матери: