— Значит, вот что такое стареть, мама? Видеть, как исчезает красота?

— Да будет тебе! — Элоиза поправила шпильки, выскользнувшие из тяжелого узла волос. — Что ты такое болтаешь? Стареть — это еще и видеть, как растут дети, как накапливаются вещи, как меняется смысл забот. Это еще и открывать, что любовь — не обязательно постоянная величина, неизменная ценность, правда ведь, девочка? Стареть — значит отмерять проходящую жизнь, только и всего. — Она расцеловала мокрые щеки: — Разве ты не поняла давным-давно, что у всего есть конец, и единственное средство, которое может помочь, — хотеть всего? Так вот, дорогая моя, старение — доказательство того, что ты жил.

Эмили встряхнулась, все еще вздрагивая, уткнулась в материнскую блузку, намочила ее слезами. Элоиза не переставала ее поглаживать. До шести лет Эмили ничего не боялась, после эта царственная девочка внезапно стала уязвимой. «Как я тогда ни ломала голову, — думает Элоиза, — так и не поняла, что произошло, только с тех пор Эмили измеряет свое существование не приобретениями, а утратами. Господи, да ведь ни ее отец, ни я сама…» Вот оно что.

— Что он тебе сказал, этот кретин, — шепчет она на ухо дочке, — ну, расскажи мне, что такого ляпнул дедушка Андре? Это вполне в его стиле!

Эмили широко раскрыла глаза:

— Так ты знала?

— Нет, я и теперь ничего не знаю, только догадалась. Мой отец, один из немногочисленных отростков Камиллы, способный кому угодно надолго испортить настроение. Твоя сестра тоже, но дело не в ней. Ну, давай рассказывай! Тебе было шесть лет, и…

— …и я вернулась из школы с кучей хороших отметок. Показала их ему. Он только плечами пожал: «Это не помешает тебе подохнуть, как и всем остальным».

— Почему ты сразу ничего мне не сказала?

Молодая женщина нерешительно отводит глаза:

— Знаешь, это ведь не один раз было. И каждый раз он цедил, что ты у нас только одна такая идиотка, которая не замечает, что все совершенно бесполезно.

Элоиза покачала головой:

— Ни малейшего сомнения, папочка меня любил! — Она засмеялась, а потом, с горечью в голосе, рассказала про Амаду, про палочку, сломанную «ласковыми» руками бабушки Камиллы, рассказала обо всем, что ей пришлось пережить, чтобы в конце концов прийти к тем же выводам, что и ее дочь. Вот только она из-за этого не страдала. Другой характер.

— Я должна была заметить, что ты расстроена, маленькая моя. Прости меня.

Эмили, смутившись, приложила палец к материнским губам:

— Я сама должна была признаться, мама.

И они со зрелой нежностью улыбнулись друг другу. Вот когда Эмили окончательно повзрослела. Элоиза объявила об этом с заразительным ликованием, и дочь засмеялась сквозь слезы.

Ганс смотрел на них издали, ни во что не вмешиваясь. Фред, которому смертельно хотелось подойти, довольствовался тем, что с жадностью, несчастными глазами следил за ними, ловя радостное выражение на их лицах.

— Ты видишь Фреда, девочка? Его надо любить, о нем надо заботиться. Он получил еще более жестокий урок, чем ты, и сестры по-прежнему его не признают. Конечно, держа Фреда на расстоянии, они выступают против отца, но что от этого меняется? Для всех этот парень — лишняя деталь головоломки. Но ведь он настоящий Дестрад, и с этим не поспоришь!

— Что тут поделать, — вздохнула Эмили. — В их глазах он остается… Хотя я прекрасно знаю, что Марианна сама его забрала, и они тоже это знают…

— Ну и что? Разве не надо ему забыть об этом? Разве не надо, чтобы и другие перестали об этом думать? А теперь… Фред, тебе тоже хотелось бы, чтобы дерево осталось стоять?

Мальчик улыбнулся:

— В жизни не всегда получается так, как хочешь, правда, Та?

Они крепко обнялись. Элоиза, обернувшись к дочери, шепнула:

— Понимаешь, о чем он?

Темнеет, пора идти к машинам. Вода, оставшаяся у них за спиной, лежит спокойной гладью. Элоиза идет впереди, напевая, не оборачиваясь к тому, что покидает. Эмили запыхалась, ей трудно спускаться, живот мешает, она цепляется за руку одной из двоюродных сестер:

— Хорошо, что ты здесь, Франсуа про меня забыл!

— Ничего подобного! — Франсуа, нагруженный как ишак, ковыляет у них за спиной. — Но у меня всего две руки.

Ганс посвистывает, потом умолкает. В сумерках с изумленным пыхтением взлетает какая-то птица, домовый сыч или сипуха, уже вернувшаяся на эти берега, а может, даже и не улетавшая отсюда. Хорошо тем, у кого есть крылья.

— Вот если бы мне крылья, такие, как у орла… — завывает Ритон, его просят замолчать, не портить красоту минуты.

Уже совсем ничего не видно под ногами.

— Эмили, иди осторожнее, — надрывается Франсуа откуда-то издалека.

Фред возвращается к нему, берет у него из рук сумки:

— Иди, помоги ей, твое место там.

Франсуа вздыхает: Фред потрясающий парень, он-то не знал, как и быть, — и бросается вперед, к Эмили, она безмятежно его дожидается.

— Мне стало намного легче после того, как я поговорила с мамой, — говорит она. Пересказывает ему разговор, смеется, они уходят, прижавшись друг к другу, ни на кого не глядя. Одна из дочек Ритона, Фрамбуаза, кричит:

— Фред, подожди! С какой стати ты должен тащить все! Папа, ты все-таки мог бы ему помочь.

Элоиза переглядывается с мальчиком поверх голов. У Фреда серьезный взгляд человека, навидавшегося того, что ему не следовало бы видеть так рано. Но достаточно было немного потерпеть, и вот первый шаг уже сделан.

— Надо же, лентяй какой, — ворчит Фрамбуаза и с широкой улыбкой хватается за ручки одной из сумок, — ну-ка, дай мне это, я понесу.

— Давай вдвоем, — предлагает Фред.

Они идут дальше, сумка покачивается между ними. Фрамбуаза все еще брюзжит: «Ну, Ритон, какой же ты эгоист!» — и насмешливый взгляд отца становится для нее откровением.

— Ну да, вот именно! Нельзя же заставить Фреда волочь все ваше барахло!

Элоиза возвращается назад, легонько поглаживает того и другую:

— Вот видите, детки, нет другого ада, кроме того, который создаем мы сами.

Они смеются, но вид у них серьезный.

— А ты знаешь еще какие-нибудь истории про Жюли? — спрашивает Фред. — Она мне очень нравится.

Перепрыгивая с камня на камень, — а Ритон кричит ей, чтобы она перестала валять дурака в темноте, непременно что-нибудь себе сломает, — Элоиза поет:

— Сам, дорогой братец, дурака не валяй.

В воздухе словно ангелы пролетают. Ганс догнал жену, накинул ей на плечи пиджак:

— Надень-ка, сыро становится.

Все на минутку приостанавливаются, потом процессия снова трогается в путь.