— Нет, — сжимаю кулаки еще сильнее.

Опускаю руки, вскидываю вверх голову.

Самый тяжелый. Самый важный разговор в моей жизни. Самый решающий.

— Тогда ради чего, София?

— Я… Не успела тебе сказать, Стас. Я… Я тебя люблю. Люблю одного. С нашей самой первой встречи. Еще тогда, когда ты вытащил меня из того озера. Потому и мужчин раньше у меня не было. Ты… Ты был перед глазами. Никому не могла позволить к себе прикоснуться. Никому. Все их прикосновения были противными. Чужими. И теперь люблю. Люблю еще сильнее. Пока тебя не было, когда в тебя выстрелили, — тогда только и поняла. Не пережила бы, если бы тебя не стало. Все время, хоть ты и там был, с тобой разговаривала. Мысленно. И вслух. Говорила тебе… А теперь я пойду, Стас. Вижу, для тебя это ничего не значит. Но я должна была сказать. Для себя — не для тебя должна была. И это ни к чему тебя не обязывает. Ты прав. Скорее всего, мне лучше уехать. И больше никогда не видеться с тобой. Прощай.

Разворачиваюсь, чтобы уйти.

Как всегда, за последнее время, на максимум выпрямив спину.

Это уже стало привычкой, рефлексом.

Хоть сердце и кровоточит, разрывается на части.

Шаг, другой к двери — и каждый из них — целая вечность.

— Стой!

Его руки обхватываюсь, сжимают тисками.

Прижимает меня к себе одним резким рывком, а я — задыхаюсь.

Молчит.

Челюсти сжаты так, что я, кажется, слышу, как крошатся, трещат его зубы.

Глаза сумасшедшие, до нутра пробирающие — закрыты. Крепко, явно до боли сжаты веки. Так, что я будто сама боль эту чувствую.

И жилка на виске пульсирует. В ней биение сердца на весь дом раздается.

И лицо… Такое, будто больно ему. Где-то внутри, глубоко, до разрывов больно.

И я замираю. Съеживаюсь под его руками, что медвежьей хваткой чуть не крошат мои ребра.

— София… — хрипло. Еде слышно. Рвано. Не открывая глаз.

— Принцесса моя, моя королева…

Распахивает глаза, а там…

Там свечением, серебром, светом немыслимым… Все те слова, что ему, как одержимая, снова и снова повторяла, пока не было его рядом.

Там они все.

Каждое.

И даже больше.

И пронзает этот взгляд. Насквозь пронзает. Кажется, от него звенит все вокруг нас в этом доме.

Заполняет меня по горло, до кончиков пальцев на ногах.

Окутывает.

И все растворяет.

Все прошлое. Всю ненависть. Всю злость.

Весь мир вокруг нас, который больше не имеет никакого значения. Ведь в этом взгляде его невозможном столько…

Сколько я вместить не готова. И мечтать не могла, представить.

— Софи-ия, — так же рвано, хрипом сдавленным, будто горло ему тяжелая рука сжимает.

— Я ведь… Я за это жизнь отдать готов, София. Все глотки на живую зубами перегрызть. За один этот миг. За секунду эту. Сдохнуть прямо сейчас, прямо в ней готов. Ты хоть понимаешь?

Не понимаю. Почти не слышу. Только по нервам каждый звук его слов ураганом бешеным проносится.

Раскаляет. Расплавляет. С ума сводит и током, накалом еще больше обратно возвращается.

И тону. Тону в глазах этих. До самого сердца, до самого нутра пронзают. Вспышками. Пламенем. Ударами в висках звучат его глаза и то, что в них горит. Все те слова, которых так мало… Которым и сотой части всего, что в них плещется, не высказать…

— Скажи. Скажи еще раз. Софи-ия!

— Люблю. Люблю тебя. Стас! Люблю!

Это в каждом ударе сердца. Он ведь чувствует!

— Принцесса-а, — подхватывает на руки, вжимает в себя, — и голова кругом.

Все плывет перед глазами, ничего не вижу.

Впиваюсь в его рубашку пальцами. Кажется, что упаду сейчас. Что рассыплюсь. Разлечусь на кусочки.

Говорят, — горе трудно выдержать?

Оказывается, есть такое счастье, которое захлестывает сильнее всего на свете. От которого на свет смотреть больно. На свет глаз его, которые ослепляют.

Не замечаю, как мы оказываемся в моей спальне.

Как он укладывает меня на постель.

Целуя веки. Пальцы. Ногти.

Лихорадочно и безумно нежно. Так нежно, что щемит сердце.

— Люблю.

Одежда слетает в один миг.

— Безумно, безбожно люблю тебя, моя принцесса!

Лихорадочно покрывает поцелуями.

Веки, лицо, спускаясь вниз.

По шее, по груди скользит губами.

И в каждом прикосновении, в каждом поцелуе это его «люблю» отдается. Жаром безумным под кожу проникает. Обжигает, жалит, заставляет расплавляться.

И кружится. Безумно, бесконечно кружится голова.

И каждый его шепот — как сон, как наваждение. Немыслимое блаженство, в котором нужно еще выдержать и не раствориться до конца.

Потому что обжигает.

Самое сердце обжигает, бьет по венам.

Пронзительно. Нежно. Истомой напитывая всю меня изнутри.

— Люблю. Люблю тебя, Стас, — уже сама не замечаю, как начинаю извиваться под его поцелуями, — все более жадными, более ненасытными и горячими. По животу — вниз.

Поднимает голову, вздрагивая, как от удара.

И замирает.

И глаза его эти. Пьяные. Такие пьяные, что сама от них хмелею, с ума схожу.

И ведет. Так ведет, так насквозь всю этим взглядом простреливает, что пошевелиться, выдохнуть не способна. Цепенеет все внутри. Замираю.

Он прав. Прав. Вот эта секунда, вот этот миг.

Самый важный в жизни, будто и не жила до этого, жизни настоящей, вкуса ее, аромата, хмеля счастья ее не чувствовала.

Прав. За этот миг, за эти глаза его пьяные — не похотью, не страстью, — счастьем и любовью одуряющей, от которой сердце вылетает, — всю жизнь за него стоило б отдать!

Потому что в нем и есть самая концентрация жизни.

— Ста-ас, — выдыхаю, — хрип, рваный крик рвется из горла.

Это не страсть.

Это что-то непередаваемо большее.

Мучительная, до боли, потребность, ощутить его внутри. Слиться с ним в одно. Телом, сердцем, — до костей, до всего внутри, кровью, что в висках стучит, с ним самим смешаться.

Чтобы уже не отделить. Не разорвать. Чтобы навсегда стать целым.