— Привет, Люсь, я мимо шел, смотрю, ты еще у себя, — соврал он, хотя обоим было известно, что мимо предбанника по пути из офиса Максим Т. Ермаков идти никак не мог. — Как я вышел на работу, мы еще не говорили толком. Как дела, Люсь?..

Маленькая Люся не ответила. Она медленно отвернулась к окну, за которым гигантские мутные хрустали соседних офисных центров начинали потихоньку наполняться электричеством и чистое небо ясных осенних сумерек было совершенно ледяное.

— Как Артем? — спросил Максим Т. Ермаков перехваченным голосом, хотя и без вопроса все было ясно.

Снова молчание. Максим Т. Ермаков глубоко вздохнул и оскалился. Было что-то невыносимое, невозможное в том, как Маленькая Люся, сгорбившись, водила по подоконнику пальцем. Она размазывала воду, натекшую из цветочного горшка, — выпуклую, с мохнатыми ошметками почвы, блестевшую как полиэтилен. За окном шустрые машинки разбегались с автостоянки, в предбаннике сгущались сумерки, в сумерках становились видны белые предметы, и все белое казалось намыленным. Где-то на верхних этажах заработала, ужалив стену, отвратительная дрель, этот нарастающий звук заставил Максима Т. Ермакова вздрогнуть.

— Ты думаешь, что с Артемом вышло так из-за меня, — произнес он, со скрипом вкручивая кулак в ладонь. — Думаешь, не можешь не думать. Если бы я тогда застрелился… Но не факт. Мы, может, и не были с ним связаны, понимаешь меня? И я тебе честно скажу: не застрелился и не собираюсь. Но я не знаю, что теперь сделать для тебя, Люсь… Вот все, что хочешь! — Тут Максим Т. Ермаков набрал в грудь воздуха по самый подбородок и выпалил: — Вот хочешь, женюсь на тебе!

Маленькая Люся вздрогнула. «Ладно, сейчас обернется, посмотрю ей в глаза», — скомандовал сам себе Максим Т. Ермаков и посмотрел. Глаза у Маленькой Люси были точьв-точь как у товарища Румянцевой: мягкого, пасмурного, серого цвета, какими бывают облака перед дождем.

— Хочу, — просто сказала Маленькая Люся и улыбнулась, дрожа всем крошечным личиком, точно отражение в воде.

Они поехали к Люсе немедленно. Максим Т. Ермаков вел «тойоту» словно в перевернутом пространстве, в странном зазеркалье, где все приближалось и одновременно удалялось, автомобили вокруг двигались так, будто дети тащили их на веревочках, и гудели Максиму Т. Ермакову, когда тот перестраивался из одного дерганого ряда в другой, такой же. Не иначе как покровительство свыше уберегло их от ДТП. По дороге они растеряли всех социальных прогнозистов, следовавших на двух, не то на трех, похожих на старую мебель, советских автомобилях: не сумев подстроиться под новый стиль вождения Максима Т. Ермакова, спецкомитетчики застряли в пробках. Да и кто бы сумел? Надо было быть полным психом, чтобы повторить передвижения «тойоты», скакавшей в транспортном потоке, точно пешка, устремившаяся в дамки. Маленькая Люся на переднем сиденье все никак не могла управиться с ремнем, он выпрыгивал из гнезда и с эластичным свистом утягивался наверх, перекашивая хлипкую блузку, отчего у Максима Т. Ермакова пересыхало во рту и язык становился будто из песка.

Путь их, как ни странно, лежал на Малую Дмитровку. Они проехали глубокую арку, еле освещаемую лампочкой в железной птичьей клетке, и оказались в старом дворе, где деревья, в коре как слоновья шкура, достигали черными ветвями верхних этажей. Подъезд поразил Максима Т. Ермакова своей громадной гулкостью, каким-то пустым постаментом в нише, на котором помещалась банка с рыжей водицей и размокшими окурками, а двустворчатая дверь квартиры, которую Маленькая Люся отпирала дребезжащими ключиками, была в два человеческих роста. Первое, что почувствовал Максим Т. Ермаков, оказавшись в громадном, темными картинами увешанном коридоре, был резкий запах лекарства. В следующую минуту Люся уронила на пол сумку и ключи и прильнула к нему, так что он ощутил сквозь блузку и глуповатый чепчик бюстгальтера ее тугое маленькое сердце, бившееся на два такта, и снова на два такта, так что в этом шумном биении не оставалось ни секунды что-нибудь сказать.

Потом они в каком-то странном танго, снимая с себя и друг с друга одежду, стягивая длинные, вязкие рукава, попали в полутемную комнату, где натолкнулись на разложенный диван со сбитой на нем простыней. Они все никак не могли как следует поцеловаться, все топтались жадными ртами, попадая в щеку, в ухо, обивка дивана драла разгоряченную кожу, и на щиколотке у Маленькой Люси болтались ее скатавшиеся трусики, будто смешной матерчатый браслет. Голая, она напоминала стрекозку без крылышек. Она внутри была неожиданно сильна, мускулиста, она, казалось, была полна, как сосуд, тем первозданным, влажным, пульсирующим веществом, из которого возникла жизнь. У нее на предплечье были следы прививок, похожие на овсяные хлопья. То, что Максим Т. Ермаков получал от нее, что он пережил в ней, не укладывалось ни в какие нормативы, ни в какие положенные человеку пайки, рационы благ. У нее на бледной, очень тонкой коже были целые россыпи родинок. У нее в растрепанных волосах было так жарко, что пальцы, запущенные в пряди, горели огнем.

Это была очень длинная ночь, какими всегда бывают первые ночи любовников. Иногда они оба погружались в недолгую дрему, и тогда молекулы, составлявшие их опустошенные тела, роем поднимались в воздух, будто бесчисленные белесые мошки. Социальные прогнозисты в припаркованном у мусорных баков, чем-то родном этим зеленым бакам, зеленом «москвиче» видели в окне поднадзорной квартиры что-то вроде школьного опыта по химии: посвечивание, волокнистые дымы, заполняющие, будто свернутая вата, некий округлый объем, похожий на колбу. Был момент, когда Максим Т. Ермаков очнулся рядом со спящей Люсей, скомкавшей на грудке влажную простыню, и увидел, что тело ее словно бы густо напудрено, и частицы пудры витают в воздухе. Еще он запомнил в изголовье дивана, на покоробленной бумажке, стакан с остатками чая, с куском разбухшего рыжего лимона; в креслах, на полу — горы клочковатых плюшевых игрушек, таких громадных, что они относились, скорее, к мягкой мебели, загромождавшей комнату; зеркало в полумраке, на дверце, кажется, приоткрытого шкафа, с одной ртутной вертикальной полосой; смутную посуду в шкафу, похожую на спящих уток и кур. Два, а может, и все четыре раза любовники сонно шлепали в душ. В длинном узком помещении эмалированная ванна, по металлоемкости равная, пожалуй, небольшому броневику, усиливала звук воды до гула горного потока, а на сушке у голого черного окна висели давно пересохшие детские вещи, ставшие там настолько маленькими, что разве двухлетнему пришлись бы впору. Пожалуй, все, кроме этих сморщенных одежек, напоминавших рукавички, было в квартире преувеличенно большим, в полторы, а то и в две натуральные величины; когда посередине бесконечной ночи Люся, в поисках какого-то своего дамского крема, включила люстру, радужные отсветы ее подвижных хрусталей на высоченном потолке напомнили Максиму Т. Ермакову планетарий.

Утром они, само собой, опоздали на работу. Люся, боявшаяся нового шефа, как обыкновенно женщина боится крысу, бросилась в метро, а Максим Т. Ермаков не спеша, в полном телесном блаженстве, повальяжничал в пробках, по дороге купил, вытащив его целиком из захлебнувшегося пластикового кувшина, букетище роз, тридцать пять штук, все белоснежного бального цвета, неприлично дорогих. Нагло, ни на кого не глядя, он первым делом поволок розы в предбанник. По пути от него шарахались отвыкшие от любого цветения запуганные сотрудники. Люся, сосредоточенно набивавшая на компьютере очередную хрень для шефа, была и та, и не та, что вчера: пальцы ее гарцевали по клавиатуре, посверкивало колечко, волосы растрепались и стояли солнечным дымом над склоненной головой. Увидав Максима Т. Ермакова, тянувшего шею поверх букета, Люся присвистнула.