— Держи! — Максим Т. Ермаков свалил в Люсины протянутые руки тяжелые розы, гордый, будто притащил в пещеру мамонта.

— Ничего себе! Куда же я их поставлю? — со счастливым ужасом проговорила Люся, заливаясь румянцем, блеклым, но живым.

В охапке у нее оказалась целая чаща мокрых стеблей, почти древесных в своей растительной мощи, слипшиеся пласты темно-зеленых листьев, шипы с водой. Действительно, в офисе трудно было вообразить себе сосуд, способный вместить такой букет и то, что Максим Т. Ермаков хотел этим букетом сказать.

— Максик, ты ведь можешь на мне и не жениться, — вдруг сказала Люся тихо и серьезно, глядя из чащи потемневшими серыми глазами, похожими на крупные капли дождя, упавшие в пыль.

— Нет, не могу, — убежденно ответил Максим Т. Ермаков. — Не буду раньше времени говорить про любовь, не знаю пока. Но, по всему, ты моя, а я, соответственно, твой. Мой дед прямо на тебя указал, а он, старый скелет, дурного не посоветует.

В этот момент из своего кабинета выскочил, оттирая обеими ладонями к затылку остатки волос, новый шеф. При виде пары с букетом длинный рот его расклеился и тесная гармошка морщин на лбу зашевелилась.

— Чего? — обернулся к нему Максим Т. Ермаков. — Она замуж за меня выходит, кому-то не нравится?

— Ну, знаете. Это ваше личное дело, на самом деле, — неприязненно ответил начальник, глядя только на Люсю немигающими, электрически-желтыми глазами рептилии. — Личные дела в нерабочее время, пожалуйста, прошу. Особенно с моим секретарем.

Тут произошло маленькое чудо: Люся, которая еще вчера под таким убийственным взглядом сползла бы под стол, сегодня тихонько прыснула в букет.

Вечером они вдвоем поехали на Просто-Наташину, уже почужевшую, квартиру, собирать вещи. Социальные прогнозисты, дежурившие в подъезде и коротавшие время над какой-то мелкой механической игрушкой, расхлябанно ковылявшей по подоконнику, проводили Маленькую Люсю нехорошими взглядами. Пожитков, в результате ПростоНаташиной опустошительной акции, набралось всего ничего; самой объемной оказалась развалившаяся на оба бока сумка из IKEA, где жили теперь сморщенные, старые вещи, привезенные из города-городка, но именно их Максим Т. Ермаков почему-то не захотел оставлять. Эта старость полудетских футболок, где от рисунков остались сухие чешуйки краски, старость джинсы, похожей теперь на снятый с переломов испачканный гипс, вызвали у Максима Т. Ермакова странное чувство, будто он уже лет восемь как умер. И все-таки сборы были веселыми, Максим Т. Ермаков и Маленькая Люся объелись, подчищая содержимое кастрюль из мокрого холодильника, и бросили посуду в раковине. Никакой Просто Наташи больше не существовало. Максиму Т. Ермакову хотелось прыгать на одной ноге. Если в прошлый раз, перед побегом в неизвестность, он тяжело прощался с этими стенами, покидая их защиту, то теперь он будто оставлял постылый, не особо комфортабельный гостиничный номер, где почему-то засиделся в долгой командировке. Он прямо-таки чувствовал, как понатыканные по всей квартире жучки социальных прогнозистов раскалились и готовы вспыхнуть, словно чиркнутые о коробок спичечные головки. Уже выруливая из Усова переулка, Максим Т. Ермаков сообразил, что забыл на диване смотанные клубком брендовые галстуки, и решил на них плюнуть. Ну, а когда они, наконец, добрались до вчерашнего громадного коридора, то вся поклажа моментально рухнула на пол, и о ней не вспоминали больше до самого утра.

Так началась жизнь Максима Т. Ермакова на новом месте и в новом качестве. Люсина солидная старая квартира оказалась именно такой, о какой он мечтал, отрезая от промобюджетов толстые ломти и напрягая риелторов. Четыре высоченные комнаты с остатками толсто забеленной, напоминающей сугробики, лепнины на далеких потолках, синие с потертым золотом обои, широкие тусклые окна, пропускающие наружный свет как бы сквозь слой собственных накопившихся изображений, собственной памяти, скрытой в толщине поцарапанных стекол. Массивная столетняя мебель, местами похожая на пемзу из-за работы жучков-древоточцев, соседствовала с уродливыми порождениями семидесятых, включая обитый синтетической рогожей раскладной диван, на котором Максим Т. Ермаков и Люся проводили свои бессонные ночи, не решаясь подступиться к сумрачной, под косым, как парус, пологом, кровати, что стояла в настоящей семейной спальне лет двадцать как застеленная. На стенах квартиры, включая коридор, не оставалось свободного места от висевших рядами картин. Одни были три на четыре метра, как в музеях, покрытые нежнейшей сеткой трещин, с италийскими далями, словно написанными пломбиром и кремомбрюле, с академически долгоногими, напоминающими розовых дельфинов, женскими телами; другие маленькие, в глубоких золоченых рамах, будто в шкатулках, где полуобнаженные мифологические персонажи были величиной с мизинчик. Вся домашняя галерея относилась, должно быть, к девятнадцатому веку, ни одной современной работы, что нарушила бы темноватое благолепие каким-нибудь квадратным яблоком или одноглазым лицом, и вообще современность плохо приживалась в этих почтенных стенах. В разных комнатах Максим Т. Ермаков насчитал пять неработающих телевизоров, чьи экраны, казалось, были забиты рыхлым талым снегом; работающего телевизора не нашлось ни одного. Квартира мечты была очень запущена: загрубевший паркет скрежетал под ногой, краны, замотанные полуистлевшими тряпицами, сочились и прыскали, похожие не на сантехнику, а на культи фантастических калек. Требовался евроремонт, и Максим Т. Ермаков с радостью готовился раскрыть кошелек и засучить рукава. Однако приступать к ремонту немедленно не представлялось возможным, потому что в жилье обитал маленький призрак.

Наряду с картинами, в квартире было много обрамленных фотографий, среди них половина детских. Принадлежность к старшим поколениям — и, скорее всего, к загробному миру — можно было распознать по неуклюжести парадных одежек, по качеству фотографических отпечатков, из которых самые старые напоминали смутные образы кофейной гущи. Тем не менее пяти-семилетние дедушки и внуки были почти на одно лицо: нежные, лопоухие, все как будто простуженные, верхняя губа надета на нижнюю тонким колпачком. Сходство было такое, что мальчики, жившие столетие назад, казались материальным предсказанием появления на свет своих потомков; может быть, поэтому, а может, из-за того, что все эти дети были уже по ту сторону черты, Максим Т. Ермаков долго не понимал, который из них Артем. Он не решался спрашивать у Маленькой Люси, никогда о сыне не говорившей, но подолгу, совершенно бесшумно, прибиравшейся в комнате, самой дальней по коридору. Однажды вечером, когда Маленькая Люся, подергав себя за отросшие волосы, убежала в парикмахерскую, Максим Т. Ермаков проник в святилище. Из черной рамки на столе глянул хмурый мальчишка, которому, по сравнительному впечатлению от снимков, сейчас должно было быть земных лет шестьдесят. Острая челка в форме воробьиного крылышка, глаза светлее лежащего под ними свинца, отчего кажутся стеклянными или ледяными. Мог бы вырасти топ-менеджером — или космонавтом.

— Привет, — сказал Максим Т. Ермаков маленькому призраку.

Тут же нога его попала на что-то угловатое, коробчатое, поехала, будто на ролике, в неожиданную сторону, и Максим Т. Ермаков едва не потерял равновесие. Из-под ноги выскочил и завалился набок, вращая пуговичными колесами, жестяной игрушечный грузовичок.