Зато сейчас мы это исправим.

В жизни большинства людей музыка играет важную роль, которая постоянно усиливается благодаря кино и телевидению. Закадровая музыка информирует нас о неизбежных событиях, которые разворачиваются на экране, о напряжении и облегчении, о мыслях персонажей и, в частности, об их эмоциональном состоянии. Тому, кто вырос в насыщенной музыкой среде XX века, очень трудно представить, каким могла быть музыкальность человека в своем «примитивном» состоянии.

Слушая музыку далеких от цивилизации народов или «примитивных» племен, мы вынуждены признать, что она развивалась так же долго, как музыка Бетховена, и гораздо дольше, чем джаз. Как и амебы с шимпанзе, их музыка современна нам, а не нашим предкам, несмотря на свое примитивное звучание – столь же примитивное, что и внешний вид представителей этих народов. Поэтому возникает вопрос: а ту ли музыку слушаем мы сами и насколько правильно мы это делаем? Это наталкивает на мысль, что с помощью популярной музыки, которая стремится быстро нас привлечь, можно выявить внутреннюю структуру мозга, «отвечающую» за ее восприятие и получающую от этого удовольствие. Будь мы консервативными генетиками, мы могли бы предположить существование «генов музыки». Но мы не такие.

Не так давно нейробиологи разработали методики, позволяющие нам увидеть, чем занимается мозг, когда мы совершаем различные действия. В том числе они выявили, какие участки активизируются, когда мы наслаждаемся музыкой. Пока на снимках МРТ и ПЭТ мы можем видеть лишь, что музыка возбуждает правое полушарие, – да и то с очень слабой пространственной и временной разрешающей способностью. Если музыка нам знакома, то подключается зона памяти, а если мы вдумываемся в слова или пытаемся подпевать, зажигаются участки, отвечающие за анализ речи. Опера активизирует и то и другое – возможно, поэтому она так нравится Джеку: он испытывает удовольствие, когда его мозг пропускают через блендер.

Наша тяга к музыке проявляется уже в раннем возрасте. Более того, имеется достаточно свидетельств того, что, если мы слышим музыку в утробе, она может повлиять на наши будущие музыкальные предпочтения. Психологи включали музыку детям, как только те начинали толкаться, и обнаружили, что они способны делить ее по категориям – так же как взрослые. Если поставить им Моцарта, они ненадолго замирают, минут на пятнадцать, а потом снова толкаются, возможно, следуя некоему ритму. Несмотря на представленные доказательства, это не выглядит вполне убедительным. Если поставить что-нибудь еще из Моцарта, Гайдна или Бетховена, ребенок так же прекратит толкаться, но лишь на минуту или около того. «Битлз», Стравинский, религиозные песнопения и Нью-орлеанский джаз успокаивают их на куда более продолжительное время – минут на десять.

Если проиграть эту же музыку через несколько месяцев, выясняется, что ребенок способен запоминать стили и инструменты. Очевидно, в квартетах они узнают стиль Моцарта так же хорошо, как в симфониях. Наш мозг имеет сложные модули распознавания музыки, которыми мы пользуемся до того, как начинаем разговаривать, и даже до того, как рождаемся. Почему?

Мы ищем суть музыки – будто знаем, в чем заключалась суть секса для Голой обезьяны или суть подчинения для Эйхмана, – или, если уж на то пошло, хотим понять, что значит быть существом с самым высоким интеллектом/экстеллектом в Круглом мире. Нам позарез нужна история, которая с помощью живописи и музыки объяснит, как мы сюда попали и почему тратим столько денег на факультеты искусств в университетах. Почему Ринсвинд так целенаправленно стремится увлечь ими наших предков?

В начале XX века было модно подражать музыке «примитивных» племен. Так, в «Весне священной» Игоря Стравинского и «Танце огня» Мануэля де Фальи можно увидеть подлинную примитивность. Считалось, что рассказы Бронислава Малиновского о жителях Тробриандских островов – на удивление мало внимания уделявших сдерживанию сексуальных желаний, о котором Фрейд так подробно рассказал Венскому обществу, – свидетельствовали о том, что люди в своей естественной среде были счастливее и чище. Так и их музыка, с флейтами и барабанами, лучше передавала состояние безгрешности, чем классические симфонии. В джазе, придуманном, предположительно, «примитивными» чернокожими музыкантами Нью-Орлеана, присутствовали отголоски, кажущиеся естественными и даже животными (а для некоторых христиан – и вовсе дьявольскими). Музыка подобна языку, существующему параллельно с речью, родившемуся в разных сообществах и имеющему разные акценты, но отражающему человеческую природу более полно, чем многие другие аспекты культуры.

Так это обыграно массмедиа и, как и в случае с представлением о каменном веке, основанном на «Флинстоунах», от этой точки зрения тяжело избавиться. Маргарет Мид, которая совершила прогулку со своей подругой-туземкой и описала увиденное в книге «Взросление в Самоа. Психологическое исследование примитивной юности для Западной цивилизации», романтизировала их музыку и танцы точно таким же образом. Когда Голливуду нужно показать примитивную, но духовную натуру индейских воинов, племена каннибалов на Борнео или гавайских аборигенов, мы видим танцы под дождем, свадебную музыку и туземок-танцовщиц. Когда мы приезжаем в те места, местные исполняют эти танцы лишь ради нас, потому что это помогает собирать деньги с туристов. Комплицитность между поп-музыкой, танцем хула, оперой и музыкой из голливудских фильмов окончательно похоронила нашу способность замечать то, что составляет «естественную» музыку.

Как бы то ни было, это вовсе не то, что нам нужно. «Естественность» – это иллюзия. Десмонд Моррис заработал немало денег, продавая рисунки обезьян. Несомненно, обезьянам этот процесс доставлял удовольствие, как и Моррису – да и людям, которые покупали их и рассматривали в картинных галереях. А еще есть слон, который рисует картины и сам их подписывает. Ну, или что-то в этом роде. В современной живописи существует направление, философия которого, похоже, близка к этому поиску подлинного примитивизма. С одной стороны, это жалкие детские рисунки, отчетливо демонстрирующие ступенчатое влияние культуры – экстеллекта – на развивающийся интеллект. Хотя на наш несведущий взгляд, эти рисунки демонстрируют лишь колоссальное наслаждение, которое получают родители благодаря минимальным усилиям со стороны своих детей.

Другим аспектом, более интеллектуальным, является переход к ограничениям реального мира (например, в кубизме) или попытки создания стилей, которые заставят нас изменить свое восприятие (профили лиц с обоими глазами с одной стороны у Пикассо). Сегодня широко распространены формы изобразительного искусства, в которых либо расставляются бумажные прямоугольники с различными текстурами, либо рассеиваются мелкие капли краски по какому-нибудь незатейливому принципу, или же в которых на свежий слой масла наносится угольная пыль, а потом сметается так, чтобы получился определенный образ. Все это радует глаз. Но почему? Чем они отличаются от естественных произведений, которые также приносят нам удовольствие?

В этом месте мы хотели бы совершить великий скачок и подвести Моцарта, джаз, прямоугольники с текстурами и угольно-масляные картины под единые рамки. По нашему мнению, сюда же вполне естественно должны войти наскальные рисунки, возраст которых позволяет нам заявить, что более чем достойны называться подлинно примитивными. Только мы не можем воспринимать их глазами и разумом современников первобытных художников. Та же проблема возникает в восприятии Шекспира: у нас больше нет ни ушей, ни разума – ни экстеллекта – времен Елизаветинской эпохи.