– Но, Боб, – сказала Магги, серьезно глядя на него: – это значит плутовать. Мне неприятно от вас это слышать.

– Вам неприятно это, мисс? – сказал Боб, жалея о том, что он сказал. – Ну, так мне очень жаль, что я вам об этом говорил. Я так привык разговаривать с Мумисом, а он не обращает внимание на плутовство, когда оно касается до этих скупых баб, которые торгуются-торгуются и, кажется, хотели бы купить фланель задаром. Им, небось все равно, заработаю ли я себе на обед или нет. Я никогда не обманываю тех, которые меня не хотят надуть, мисс, потому что я честный малый; только надо же мне чем-нибудь позабавиться, ведь я не хорьков показываю, и, ведь, я это делаю только с этими бабами-торговками. Доброго вечера мисс.

– Прощайте, Боб. Благодарю вас за книги. Приходите опять повидаться с Томом.

– Хорошо, мисс, – сказал Боб и, сделав несколько шагов, он опять остановился и прибавил. – Я брошу эту штуку с моим перстом, если вы за это на меня сердитесь, мисс, но это жалко будет, право жалко. Я нескоро такую хитростную штуку придумаю. И что за польза, после этого, иметь толстый перст? Все равно хоть бы его вовсе не было.

Магги, возведенная таким образом на степень Мадонны, распорядительницы поступков Боба, не могла удержаться от смеха, на который голубые глаза ее обожателя – отвечали радостным блеском. Под этим приятным впечатлением, он дотронулся до фуражки и пошел далее.

Дни рыцарства еще не прошли, несмотря на великий плач по ним Борка; они процветают еще между многими юношами и даже взрослыми людьми, у которых расстояние, разделяющее их от предмета их страсти, так велико, что им никогда и во сне не приснится возможность коснуться маленького пальчика или края одежды возлюбленной. Боб, с своим мешком на плечах, питал такое же восторженное чувство к своей черноокой красавице, как будто он был рыцарь в полном вооружении, и с именем красавицы на устах бросался в бой.

Веселая улыбка скоро пропала на лице Магги и прежнее горе, еще усиленное контрастом, заменило веселость. Она слишком была расстроена, чтоб обратить внимание на подарок Боба и обсудить его, и потому отнесла книги к себе в спальню, сложила их там, а сама уселась на своем стуле, не обращая более на них внимание. Прислонясь щечкой к окошку, она предалась своим мечтам: участь веселого Боба показалась ей гораздо счастливее ее собственной.

Одиночество, грустное настроение духа и совершенное отсутствие всяких удовольствий стали еще невыносимее для Магги с наступлением весны. Все любимые дорожки и закоулки в окрестностях отцовского дома, напоминавшие ей прошедшие счастливые минуты, когда ее холили и лелеяли, казалось теперь, носили отпечаток общей грусти, общего горя, и даже лучи весеннего солнца светили как-то невесело на них.

Все сердечные привязанности и приятные воспоминание бедного ребенка были для нее теперь источниками горя. Она была лишена возможности заниматься музыкою: фортепьяно не существовало более, и гармонические звуки прекрасного инструмента своими страстными напевами не потрясали более нежных фибр молодой девушки. От школьной жизни остались у нее кой какие учебные книги, которые она читала и перечитывала, и которые, представляя весьма мало занимательного, уже ей крепко надоели. Даже во время ее пребывание в школе она всегда желала иметь книги посерьезнее, подельнее. Все, чему ее там учили, казалось ей концами длинных нитей, которые, когда она до них дотрагивалась, отрывались. И теперь, когда школьное самолюбие и соревнование не подстрекали ее более, «Телемак» и сухие догматы христианского учение стали для нее невыносимы: в них не было ни характера, ни ярких красок. Были минуты, в которые Магги думала, что будь у ней все романы Вальтера Скотта и поэмы Байрона, она могла б насладиться вполне, предаваясь сладким мечтанием и не обращая внимание на вседневную бесцветную жизнь. Впрочем, не в этих авторах нуждалась она. Мечтать и строить воздушные башни она умела и сама; но ни одна фантазия не в состоянии была ей помочь в настоящую минуту. Магги хотела объяснение этой тяжелой действительности. Пораженный несчастьем отец, сидевший у скучного чайного стола; мать, как ребенок, растерявшая рассудок; маленькие грязные работы, продолжавшиеся часами, или тяжелые, пустые и грустные часы досуга; потребность какой-нибудь нежной привязанности; горестное сознание, что Том не заботился более о том, что она думала и чувствовала и что они уже не были товарищами, как прежде; отсутствие всяких удовольствий, которыми она была так избалована – все это требовало объяснение и порядочного запаса характера, чтоб вынести тяжесть, гнетущую ее бедное, юное сердце. «Если б (думала Магги) вместо всех этих пустяков, меня б учили настоящей премудрости, истекающей из науки, которою занимались все великие люди, я бы поняла, может быть, загадку жизни; если б даже у меня были книги, то, может быть, я бы и сама могла дойти до этого без посторонней помощи». Святые и мученики никогда столько не интересовали Магги, как поэты и философы. Сведение ее о святых и о мучениках ограничивались весьма малыми подробностями; из всего, что она про них учила, она вынесла весьма смутное понятие. По ее мнению, они были ни что иное, как необходимое противодействие католицизма и все кончали свое существование на Смитфидьде.

Однажды, в часы мечтательства, ей пришло на ум, что она совсем позабыла о книгах Тома, которые он привез домой из школы в своем чемодане. Они немедленно были отысканы и разобраны, но оказались разрозненны и, порядочно попорчены. Латинский словарь с грамматикой, Делектус, разорванный «Эвтропий», затасканный «Вергилий», «Логика» Альдриха и несносный «Эвклид» – вот все, что оказалось. Однако ж, несмотря на все это, с помощью латыни, «Эвклида» и «Логики» можно было сделать большой шаг на поприще мужского образование, образование, которое мыслящим людям указывает цель в жизни и мирит их с нею. Нельзя сказать, чтоб страсть, которую Магги получила к наукам, было чувство совершенно бескорыстное: в нем проглядывала некоторая примесь самолюбия и гордости: фантазия, уносившая ее далеко вперед, рисовала ей яркие картины будущего благополучия, обещая почет и славу. Таким-образом бедное дитя, с жаждавшей развития душой, обольщенное своими грезами, предалось телом и душой изучению людской премудрости. Она посвящала все досужие часы латыни, геометрии, различным формам и силлогизмам, и торжествовала, когда, от времени до времени, ум ее мог обнять и разрешить некоторые вопросы из науки, созданной специально для мужчин. Неделю или две Магги шла вперед довольно решительно, хотя сердце у ней билось тревожно; ей казалось, будто она шла в обетованную землю, одна, без посторонней помощи, и дорога казалась ей тяжелой, трудной и неверной.

С самого начала своего предприятия она, бывало, брала Альдриха и отправлялась с ним в поле: тогда глаза, ее глядели на небо, покидая книгу; внимание ее обращено было то на ласточек, летавших и игравших под облаками, то на ручеек отражавший береговые кусты в своих светлых водах, которые, насколько шагов далее, журчали и пенились на каменистом пороге. Далеко и непонятно для нее было родство, которое могло существовать между Альдрихом и веселой природой. Со временем рвение и решимость ее стали ослабевать и пылкое сердце все сильнее и сильнее начинало брать верх над терпеливым рассудком. Частенько, бывало, когда она сидела с книгою у окна, глаза ее устремлялись в даль, освещенную лучами солнца; тогда они наполнялась слезами, а иногда, когда матери не случалось в комнате, занятия кончались горькими рыданьями. Она роптала на свою горькую участь, на скуку, ее окружавшую, иногда даже чувствовала злобу и ненависть к отцу и к матери за то, что они не были такими, какими бы она желала их видеть; сердилась на Тома, который порицал ее на всяком шагу и – отвечал на выражение ее чувств и мыслей обидным пренебрежением. Все это выводило ее из себя и, заглушая голос сердца и совести, разражалось потоками злобы, которые пугали ее самое, угрожая демонским направлением характера. Тогда в уме ее рождались дикие фантазии; ей приходило в голову бежать из дома, бросить все этй дрязги и мелочи и искать чего-нибудь лучшего. Она думала обратиться к какому-нибудь из великих мужей, к Вальтеру Скотту, например, открыть ему свои несчастья, свое превосходство над всем окружавшим, и тогда, вероятно, он бы сделал что-нибудь для нее. Но часто случалось, что посреди ее мечтаний возвратившийся домой отец входил в комнату и, удивленный, что она его не замечает, обращался к ней с недовольным жалобным голосом: «Ну что ж, мне самому придется искать свои туфли?» Голос этот, как кинжал, пронзал сердце Магги. Она вдруг вспоминала о другом несчастье, идущем рука об руку с ее собственным в ту самую минуту, когда она была готова отвернуться от него, бросить его.