Вот почему, я полагаю, маленькая, стародавняя книга, за которую платят не более сикспенса (15 коп. сер.) в книжной лавке, производит в наши дни чудеса, превращает горькие воды в сладкие, между тем, как дорогие проповеди и трактаты недавно изданные не изменяют хода дел на сем свете. Это было написано рукой человека, который выждал время, когда душа его заговорила; это – хроника отшельника затаенной грусти, борьбы, надежды и торжества, написанное не людьми, покоящимися на шелковых подушках и проповедующих утешение тем, которые ходят по каменьям с окровавленными ногами – голос брата, века тому назад чувствовавшего и страдавшего, отрекшегося от света, заключенного в монастыре, с власяницей на плечах и пеплом на голове, в постоянном посте и молитве: – все это выраженное старинным, сильным языком, переживает века, как постоянное воспоминание людских нужд и утех человека, который жил под тем же отдаленным и безмолвным небом, с такими же страстями и желаниями, с таким же рвением, с такими же пороками и немощами. Описывая историю несветских и немодных семейств, часто приходится писать тоном высокопарным и напыщенным, тоном далеко не принадлежавшим хорошему обществу, где все принципы и верование не только весьма умеренны, но обыкновенно лишь подразумеваемы, и где решают только такие вопросы, на которые можно отвечать легкой и грациозной иронией. И можно ли требовать от хорошего общества времени и потребности веровать и восторгаться? хорошее общество имеет свой кларет и бархатные ковры, свои обеды, с приглашениями за шесть недель вперед, оперу и волшебные бальные залы; оно катается, от скуки, на кровных лошадях, шатается по клубам, должно оберегать себя от вихря кринолин, ищет образование в науке Фарадэ и религии в разговорах высшего духовенства, которое посещает лучшие дома. Хорошее общество с своим ироническим взглядом на вещи дорого стоит остальному классу людей: для него трудится купец в своей конторе, рудокоп, разрабатывая мины, стучит, колотит в душном и смрадном подземелье; для него фермер в поте лица обрабатывает свои хлебные поля, выводит скот, а сам претерпевает нужду в одиноких домишках или избах. Эта обширная народная деятельность – деятельность, напряженная, вследствие нужд. Нужда заставляет народ трудиться и напрягать все свои силы для поддержки избранного общества, годами терпеть холод и голод и семейные раздоры. При таких обстоятельствах найдутся многие из числа этого несметного количества людей, которым необходима напряженная вера; ибо жизнь даже при таких неблагоприятных обстоятельствах требует объяснение для людей, хотя бы и вовсе непредприимчивых. Точно так же, когда у нас постель непокойна, мы ищем причину в набивке матраца; это не касается, Конечно, пуховых перин и матрацов с французскими пружинами. Некоторые имеют энергичную веру в алкоголь и ищут себе точку опоры в джине. Большая же часть нуждается в том, что в хорошем обществе называется энтузиазмом. Это чувство представляет побуждение человека независимыми от корыстных целей; оно дает нам терпение и пищу нашей наклонности к любви, когда люди от нас отворачиваются и нам скучно и грустно – словом, это нечто такое, что изгоняет всякие личные желание блага, заставляет забывать себя и с жаром любить ближних. По временам этот энтузиазм слышится в каком-то внутреннем голосе, порожденном неотлагательною необходимостью. И такой-то тайный, неведомый голос был для Магги источником силы и надежд, которые поддерживали ее в часы грусти и уединение. При посредстве этого внутреннего голоса в Магги родилось и получило развитие чувство веры, не одолженное своим существованием никаким внешним, установленным авторитетам или назначенным руководствам: их не было у нее под рукой, а необходимость веры была неотступная. При вашем знакомстве с ее характером вы не удивитесь, читатель, что у ней чувство самоотречение приняло несколько утрированный и отчаянный вид, в котором проглядывали гордость и своенравие. Ее жизнь ей казалась все-таки драмой, и она хотела заставить себя играть свою роль с силой и энергиею; потому часто она делала много совершенно-противно духу смирение, оттого, что она заботилась более о внешности. Часто она стремилась за недостижимым, брала слишком высоко; ее маленькие, едва оперившиеся крылышки не выносили ее и она падала в грязь. Например, она не только решилась посвятить свое время грубому, простому житью, чтоб этим внести и свою копейку в семейную кассу; но, в излишней ревности к самоунижению, она отправилась прямо в магазин в Сент-Оггс и, отвергая все окольные, более спокойные пути, сама просила себе работы. Том сделал ей выговор за этот ненужный, неприличный поступок; но Магги полагала, что это с его стороны совершенно-дурно, недружественно и даже отзывалась преднамеренным ее преследованием. «Я не люблю, чтоб моя сестра занималась такими вещами» говорил Том «я постараюсь выплатить долги и без того, чтоб ты так унижалась». Конечно, в этих словах проглядывало и несколько нежности и храбрости на ряду с светскостью и хвастовством. Но Магги видела в этой речи одну, как бы только одну нечистоту, не замечая в ней зерна золота. Она приняла выговор Тома как крест, посланный свыше. «Том был жесток с ней», думала она в длинные, бессонные ночи, а она его ведь так любила. И она старалась себя уверить, что она довольна этой жестокостью и не требует ничего. Этот путь мы большею частью избираем, когда отрекаемся от себя; мы предпочитаем этот путь, путь мученический, усеянный страданиями и покрытый лаврами, тому скалистому широкому пути терпение, снисхождение к другим, и самопорицание, на котором лавры не растут.

Она кинула все свои старые книги «Виргилия», «Эвклида» и «Альдриха», эти первые, уже покрытые морщинами плоды древа познание; она отвернулась с негодованием от чувства тщеславия разделять мысли мудрецов. В первую минуту рвение она далеко забросила эти книги с каким-то торжеством, полагая, что она возвышалась до того, что в них не нуждается. Если б они были ее собственностью, то она тотчас бы их сожгла, в твердой уверенности, что она в этом никогда не раскаялась бы. Она читала с жаром и часто свои три книги «Библию», «Фому Кемпийского» и «Год Христианина» (уже более не отвергаемого, как книжку с гимнами). Ее голова была полна этими книгами и она знала на память многие места из них. Она слишком горячо желала научиться смотреть на природу, на жизнь глазами ее новой веры, чтоб нуждаться в других материалах для умственной работы. Такие думы и размышление наполняли ее голову когда она сидела за работой, за шитьем рубашек и других замысловатых тряпок, работой, называемой «простой». Особливо для Магги это была вовсе не простая работа; она часто так углублялась в свои мысли, что вшивала навыворот рукав, или тому подобное. Можно было заглядеться на нее, когда она сидела пристально, нагнувшись над своей работой. Новая внутренняя ее жизнь, несмотря на временные вспышки прежних страстей, просвечивалась в ее лице и придавала ему какой-то нежный оттенок, какую-то прелесть чертам и розовым щечкам юной красавицы. Мистрис Теливер с удивлением замечала перемену в своей дочери: ей было непостижимо, почему Магги делалась такой доброй и покорной. Магги часто поднимала глаза с своей работы и постоянно встречала взгляд своей матери. Мать ждала с нетерпением взгляда дочери, полного юности, как будто ее старая жизнь нуждалась в нем, как в живительном свете. Она начинала горячо любить высокую, смуглую девочку, единственную вещь, на которую она могла еще обратить свою привязанность и свои попечение. Магги потому, несмотря на все свое аскетическое желание лишить себя всякого украшение, должна была согласиться, чтоб мать даже заботилась о ее волосах, и даже позволить сделать из ее густых, чудных волос корону на голове, по тогдашней безобразной моде.