– Мсье Канторович, вы состоите в близких отношениях с мадемуазель?

Секундная заминка… Какая унизительная пауза. И эта «мадемуазель» – как будто речь идет о девке из кабака!

– Нет, – Саша нахмурился, сжался, как будто отвечать было мучительно. Или стыдно. На меня он не смотрел.

Хотя это было сказано намеренно, для спасения, но я вдруг подумала, что он меня, получается, предает… Хотя это ерунда. Наоборот, он же говорил, что так надо, иначе получится, что мы в сговоре… Но кто тут не понял, что мы в сговоре?

– Мадемуазель, вы находитесь во Франции как личный гость мсье Канторович? По приглашению мсье Канторович?

– Почему вы так решили?

– Отвечайте!

– Нет, я приехала на презентацию.

– По приглашению компании мсье Канторович и на презентацию магазина, принадлежащего компании мсье Канторович?

– Вы задаете наводящие вопросы. Алена, не отвечай! Это свидетельство против себя! Я протестую! До приезда адвоката я требую остановить допрос! Больше никаких вопросов! – Канторович бушевал.

Полицаи зашумели по-французски. Поднялись с мест. Сашу отстегнули от железяки и повели к двери. Он оборачивался:

– Алена, я с тобой, я рядом! Ты меня поняла?! Ничего не отвечай больше, пока не приедет мой адвокат!

Его вытолкали за дверь. Я осталась с Хрупким, который продолжал мучить компьютер, пришивая мне одну статью за другой. Интересно, какое обвинение и по скольким пунктам мне предъявят?

Лаваль с переводчиком вернулись в комнату. Без Саши стало опять жутко, я почувствовала, что устала и хочу спать, плакать, есть, просто молчать. Именно в такой последовательности.

– Вы делали попытки вызвать полицию? – спросил Серж.

Ну и что говорить?

– Да, думали. Александр хотел. Но телефон разрядился. Не получалось вызвать.

Мой телефон оказался в руках у Лаваля.

– Это ваш телефон?

– Да.

Полицейский что-то нажимал в трубе. Черт, он сейчас увидит, что я ничего не набирала. А имеет ли он право обыскивать мой телефон? Где неприкосновенность частной собственности? На сколько меня теперь посадят? В том, что посадят, я уже не сомневалась. Просто ждала, когда закончится этот кошмар.

– Ваша одежда в багажнике. Зачем вы переоделись?

– Ну, грязная, некрасиво.

Последний вопрос был таков:

– Вы знакомы с Прохорофф, с Михаил Прохорофф?

– Нет, в жизни никогда не видела.

К чему было это последнее – не знаю. Видимо, я вызывала подозрения по всем статьям – как содержанка олигархов и убийца олигархов же.

Я спала, когда кто-то вошел. Даже не заметила, как уснула. Просто провалилась в черную дыру. Теперь в этой дыре появился свет.

– Алена Валерьевна?

Я села на кровати. На шконке – так это теперь называется.

– Да, я.

– Здравствуйте! Алексей Николаевич Толстой-Монте. Я адвокат.

Он протянул мне руку – в первый раз за это время ко мне обращались как к человеку, а не как к преступнице – поэтому я не сразу сообразила открыть свою ладонь. Ладонь у Толстого была сухая и горячая.

– Давайте поговорим, – сказал он, усаживаясь рядом со мной. – Я начну, а потом вы зададите мне вопросы, хорошо? – Он был, как добрый доктор, которому сразу хочется поверить: пусть отрежет чего надо на свой страх и риск, пусть возьмет на себя всю ответственность.

– Хорошо, – сказала я. Я буду хорошей пациенткой. Тем более что у меня уже не осталось сил к активному сопротивлению чужой воле. – А сколько сейчас времени?

За окном я видела сумеречное небо – уже утро, что ли?

– Сейчас 18.58.

– А я думала, что наступило завтра.

– Не так быстро. Итак, начнем с главного. Проблема серьезная, но она решается. Я говорил с Александром Борисовичем… – я подняла голову и посмотрела на него – лет пятидесяти, седой, очень спокойный, – …и составил представление о ситуации. Поясню: по французским законам до истечения периода предварительного задержания, garde а vue, я официально не могу ознакомиться с делом и переговорить с полицией, только с моим клиентом. Поэтому мое представление о произошедшем инциденте базируется на сообщении моего клиента, Александра Борисовича, и сведениях, полученных, так сказать, по неофициальным каналам. И вы, голубушка, надеюсь, сможете прояснить для меня кое-то. Но об этом позже. Обвинение вам, именно вам, не касаясь сейчас ситуации с моим клиентом, может быть предъявлено по нескольким пунктам – оставление места аварии, недонесение об инциденте в полицию, дача ложных свидетельских показаний.

Я дернулась. В юридических формулировках мои прегрешения обретали конкретный характер преступления. Уже без эмоций, это, правда, тянуло… на пару лет.

– И что теперь со мной будет?

– Голубушка, не волнуйтесь так, все можно урегулировать. Теперь у вас есть адвокат. Александр Борисович специально просил подчеркнуть в беседе с вами, что вы находитесь под защитой крупнейшей и старейшей адвокатской фирмы «Касфельд». Вы мой доверитель, если у вас нет возражений.

– Нет, да, пожалуйста, я очень рада, спасибо… И что я должна делать?

– Добрейшая Алена Валерьевна, позвольте мне закончить, сказав то, что я намеревался сказать.

– Пожалуйста, извините, я очень волнуюсь.

– Разумеется, голубушка, разумеется. Самый неприятный момент… Мы сейчас не будем вдаваться в подробности, по понятным нам обоим причинам… Но самый неприятный момент – это вопрос с управлением автомобилем. Вы наряду с Александром Борисовичем подозреваетесь в том, что управляли автомобилем «Бентли» в момент аварии.

– Как? Как – я? Почему я? – У меня заколотилось сердце. – Почему меня подозревают?

– Поскольку есть свидетельства… или найдутся, очевидно, что за рулем находилась женщина. Это так. Этот вопрос самый сложный. Пока не будет установлен виновник настоящий. Вы меня понимаете?

– Да. Но не очень.

– Наша с вами задача сейчас – установить характер показаний, данных вами здесь, в процессе дознания. Вы мне поможете?

– Да, разумеется.

И я повторила ему слово в слово все, что я сказала полицейским. И как допрашивали, обыскивали, осмотрели телефон..

– Да… Телефон… Нехорошо… Нехорошо, что одежда была в багажнике машины.

– А откуда они узнали?

– Голубушка, в машине был произведен обыск, разумеется. Это может служить косвенным подтверждением вашего намерения скрыть улики… Думаю, Александр Борисович сам не предполагал, что это может быть истолковано подобным образом.

О боже!

– Но не все так страшно, милейшая Алена Валерьевна.