А Ванесса словно бы ничего не замечает.

– Ну, вот и ты! Майкл рассказывает мне о своем романе. Просто до смерти хочется поскорее прочесть его! Можно хотя бы одним глазком взглянуть?

Она улыбается Лахлэну, на ее щеках появляются ямочки.

Лахлэн не отвечает ей сразу, поэтому она поспешно переключает внимание на меня и сдвигает брови:

– Эшли, постой… Все в порядке?

Запах лососины наполняет мои ноздри, я вот-вот задохнусь. Пламя свеч на столе качается, они шипят из-за сквозняка, который я принесла с собой. Я изучаю взглядом Ванессу. Интересно, знает ли она о письме? Я чувствую себя ранимой и уязвимой. Ванесса смотрит на меня широко открытыми глазами. Сейчас она похожа на ухоженную, лоснящуюся домашнюю зверушку. Но тут я вспоминаю: ведь я – Эшли. Даже если Ванесса наткнулась на это письмо в бумагах отца, у нее нет никаких причин связывать подпись «Лили» с женщиной, которая сейчас стоит перед ней.

Я кутаюсь в теплую защитную оболочку Эшли и храбро импровизирую:

– Дело в моей маме. Ее положили в больницу. Мне нужно ехать домой.

* * *

Лахлэн вне себя от злости. Он ходит из угла в угол по гостиной. На его шее вздулись вены, он нервно ерошит кудрявые волосы пятернями.

– Господи, Нина, что это значит – там пусто? Куда же все подевалось?

– Не знаю, – отвечаю я. – Спрятано где-то еще, скорее всего. В другом сейфе. В банковской ячейке. Положено на счет в банке.

– Черт побери! А ты была так уверена!

– Прости, но ведь двенадцать лет прошло. Все меняется. Мы с тобой понимали, что риск серьезный, что дело с дальним прицелом.

– Ничего ты не говорила про дальний прицел. Ты говорила, что дело верное. Наша большая игра.

Мне хочется швырнуть в него стул.

– По крайней мере, код до сих пор работает, поэтому мне удалось заглянуть в сейф и все увидеть.

Лахлэн плюхается на диван с самым мрачным видом:

– И что с того?

– Ну… Я бы не сказала, что в этом доме нет ничего ценного. Некоторые вещи здесь стоят несколько сотен тысяч долларов. К примеру, старинные напольные часы. Я вернусь в дом, проведу инвентаризацию и составлю список вещей, достойных внимания. Мы не уйдем с пустыми руками.

Лахлэн недовольно гримасничает:

– Со всем этим будет куда больше суеты. Надо придумать, как это все отсюда вывезти. Найти еще одного гребаного скупщика краденого. А после сделки мы получим слезы вместо истинной стоимости этих вещей. Предполагалась огромная сумма наличными, а теперь мы говорим о какой-то ерунде. – Он сердито смотрит на меня. – И что еще за чертовщина насчет того, что тебе надо навестить маму?

– Это мне помогло сделать легенду более реальной – был же звонок мне на мобильный.

Я вижу, что Лахлэн мне не верит, но я ни за что не расскажу ему о письме. К тому же какое отношение оно может иметь к тому, чем мы тут занимаемся? Никакого. При всем том я чувствую: что-то изменилось. Словно бы озеро абсолютной уверенности, в котором я плавала все эти годы, внезапно высохло, и я обвожу взглядом пустынные окрестности и гадаю, где же я, черт бы меня побрал, оказалась.

Я сажусь рядом с Лахлэном и кладу руку на его ногу выше колена. Он не обращает на это никакого внимания.

– Послушай, – говорю я. – Я действительно волнуюсь за маму. Мы с ней договорились, что я смогу время от времени приезжать домой и навещать ее. Вот почему мы жили в Калифорнии, ты не забыл? – Лахлэн молчит. – Я уеду всего на несколько дней.

– Ванесса решит, что мне надо ехать с тобой. Я же теперь твой женишок, помнишь?

– Нет, ты останешься здесь и будешь действовать по плану «B». Уверена, ты сумеешь придумать какую-нибудь вескую причину, почему тебе пришлось остаться. Скажи ей, что я не захотела мешать твоему сочинительству. Скажи, что моя мать больна не так уж сильно, в конце концов.

За окнами валит снег и окутывает домик смотрителя безмолвием. Старинный обогреватель тихонько тикает и вдруг обдает нас волной жара. Лахлэн ругается и стаскивает с себя свитер.

– Господи, Нина, – бормочет он. – Что я тут буду делать, когда ты уедешь? Я и так уже с ума схожу.

Я пожимаю плечами:

– Ты большой мальчик. Придумаешь что-нибудь.

Утром я уезжаю на машине в Лос-Анджелес. В начале пути я медленно еду через засыпанный снегом перевал. Шины с трудом вгрызаются в дорогу, ветровое стекло то и дело покрывается мягкой коричневатой жижей. Потом дорога идет по залитой дождями долине. Кучки машин пробиваются сквозь туман. Южнее этих мест я долго, милю за милей, движусь вдоль фермерских полей, погрузившихся в зимнюю спячку. Но вот наконец я проезжаю по бархатным холмам зоны виноградников, покрытых мягкими тенями. На весь путь у меня уходит девять часов, но впечатление такое, будто бы я только что моргнула около озера Тахо, а моргнув второй раз, остановила машину возле моего бунгало в Лос-Анджелесе.

В доме пахнет сладковатой гнилью. Это то ли прогоркшие духи моей матери, то ли лепестки лилий, рассыпанные по комоду. В коттедже темно, ночная сырость просачивается через щели в старых деревянных оконных рамах. Меня не было дома всего несколько недель, и хотя я понимаю, что за это время моя мать не могла окончательно опуститься, все равно я непроизвольно задерживаю дыхание и гадаю, не увижу ли мать лежащей в кровати на спине, высохшую и полусгнившую.

Но тут из кухни доносятся звуки, распахивается дверь, и я вижу мать на фоне желтого прямоугольника света. Сначала она, похоже, не различает меня в полумраке, потому что вытягивает голову и наклоняется вперед. В ночной сорочке из атласа она похожа на бледный призрак.

– Мама, – говорю я, а с губ призрака срывается жуткий звук.

Потом слышатся щелчок и звон разбитого стекла. Под потолком загорается светильник. Передо мной, рядом с выключателем, стоит моя мать, а вокруг нее на полу сверкают осколки стекла.

– Боже мой, Нина? Что тебе в голову взбрело? Почему ты вот так крадешься по дому в темноте?

Ее голос звучит резче, чем я ожидала. В нем появилась дрожь. Она делает робкий шаг назад и пальцами правой ноги отодвигает в сторону осколки, чтобы найти свободное место на половицах.

– Нет, не двигайся, ты порежешься!

Я быстро прохожу мимо нее в кухню за веником и совком. Когда я возвращаюсь, она так и стоит на месте неподвижно, но при этом вся дрожит от напряжения. Собирая осколки стекла веником в совок, я присматриваюсь к матери. Она бледна, на лбу у нее тонкая пленка испарины. Я готова поклясться, что она более худа, чем несколько недель назад. Это признаки того, что лимфома снова завладевает ее организмом. Я проклинаю себя за то, что не звонила ее врачу и не спрашивала, как идет лечение. Она не должна ждать облучения еще неделю, надо начинать сеансы прямо сейчас.