Впрочем, интереснее отметить иное: революционные события стали катализатором мифотворчества, тем более что 1905 год знаменовал появление «конституции» и кризис монархической государственности. Апокрифические истории начала XX века стали косвенным доказательством, своеобразной иллюстрацией той истины, что, «в сущности, агония самодержавия продолжалась все царствование Николая II, которое все было сплошным и непрерывным самоубийством самодержавия», — писал протоиерей Сергий Булгаков. Но самоубийство — смертный грех. Непротивление ему нельзя оправдать, равно как невозможно отделить историю царствования от жизни царствующего, с раннего детства усвоившего, что русский монарх — помазанник Божий. Выход из затруднительного положения оказывается возможным искать только в религиозной сфере, всячески подчеркивая глубокую приверженность последнего самодержца православным идеалам. Апокрифические истории, появившиеся в 1920-х годах, об этом и говорили.

Тогда и родился миф о желании Николая II в годы Первой российской революции принять монашество и даже возглавить в качестве патриарха православную церковь. То, что царь «высказал» свое желание именно в 1905 году, — неслучайно. Для главной конфессии империи революция стала временем, когда оживились надежды на возможность проведения давно ожидавшихся реформ, созыв Поместного собора и ослабление власти обер-прокурора Святейшего синода. В церковных кругах было известно, что царь искренне желал восстановления патриаршества, укрепления православной церкви. Не могли не знать об этом и создатели апокрифических историй. Одна из них, составленная эмигрантом Б. Потоцким («К материалам новейшей истории»), полностью приведена князем Н. Д. Жеваховым в книге воспоминаний. Другая появилась в работе С. А. Нилуса «На берегу Божьей реки. Записки православного». С некоторыми «техническими» отличиями второй рассказ приводит и князь Жевахов.

В сообщении Б. Потоцкого речь шла о якобы имевшем место посещении царской четой митрополита Антония (Вадковского) в Александро- Невской лавре зимой 1905 года. Некий неназванный «свидетель», информировавший Потоцкого, в описываемое время приводил в порядок библиотеку митрополичьего дома. Он и рассказал, что Николай II приезжал просить у столичного иерарха благословения на отречение от престола в пользу незадолго до того родившегося цесаревича Алексея, «с тем, чтобы по отречении постричься в монахи в одном из монастырей». Митрополит не одобрил этого решения, указав царю на недопустимость строить свое личное спасение на оставлении монаршего долга. Следующая попытка, уже по сообщению Жевахова, была предпринята Николаем II вскоре после первой. Нилус, также описавший этот случай, относил его к весне 1905 года. Суть апокрифа сводилась к следующему: в период дискуссии о Церкви, когда речь зашла о необходимости возглавления ее патриархом, царь предложил православным иерархам себя в качестве возможного первосвятителя. Но ответом ему стало «гробовое молчание» князей Церкви.

Характерно, что ни Н. Д. Жевахов, ни С. А. Нилус не приводят имен тех лиц, которые сообщили им эту информацию. Только по некоторым намекам, содержащимся в книге Нилуса, можно догадаться, что полученные им сведения исходили от ближайшего окружения епископа Волынского и Житомирского Антония (Храповицкого). К сожалению, проверить истинность сообщений невозможно, тем более что сам владыка ни разу не обмолвился о «желании» Николая II поменять царский венец на патриарший куколь. О встрече же царя и митрополита Антония (Вадковского) в дневнике Николая II есть только краткая запись о том, что в половине первого дня 28 декабря 1904 года владыка «славил Христа с братией Александро-Невской лавры», а затем завтракал с семьей монарха. Никакие встречи в лавре не зафиксированы. Разумеется, можно предположить, что царь мечтал принять постриг и удалиться от дел, — ведь, по словам Н. Д. Жевахова, «это был прежде всего богоискатель, человек, вручивший себя безраздельно воле Божией, глубоко верующий христианин высокого духовного настроения», но строить на этих предположениях политические заключения нельзя.

Однако один важный вывод из «апокрифов» сделать необходимо. У последнего русского самодержца не было близости с православной иерархией, которую он воспринимал по большей части как «духовных чиновников». Косвенным подтверждением этого и является, видимо, феномен сибирского странника Григория Ефимовича Распутина, разговор о котором еще впереди, В революционное лихолетье «старец» впервые и появился во дворце. «Познакомились с человеком Божиим — Григорием из Тобольской губ[ернии]», — записал самодержец в дневнике 1 ноября 1905 года. Рассуждая о роли Распутина, протоиерей Сергий Булгаков тонко заметил: «Если Распутин грех, то — всей Русской Церкви и всей России, но зато и самая мысль о святом старце, водителе монарха, могла родиться только в России, в сердце царевом. И чем возвышеннее задание, чем пророчественнее, тем злее пародия, карикатура, тем ужаснее падение». Отец Сергий, прошедший сложный путь от марксизма к православию, как и многие его современники, рассматривал предреволюционную историю России (в том числе и историю Церкви) через призму апокалипсических ожиданий. Революция способствовала пробуждению этих ожиданий, воскрешая старые и новые мифы.

Мифомания — старая и — увы! — неизлечимая болезнь, о которой нам придется говорить в дальнейшем, но ее «обострение» обычно происходит в кризисные периоды, когда под воздействием различных социально-экономических и морально-нравственных коллизий происходит перестройка общественного сознания. Революция 1905 года и была таким периодом в истории России, заставляя современников искать подтверждения «своей» правды в легендах. Николай II, волею истории, также становился частью этой творимой легенды, одновременно ее героем и жертвой. Миф растворялся в реальности, на человека смотрели сквозь идею, которую он олицетворял. Пожалуй, лучше всего это показали русские «богоискатели» — Д. С. Мережковский, З. Н. Гиппиус и Д. В. Философов, в 1907 году опубликовавшие в Париже сборник статей под названием: «Царь и революция». Для них революция была не только (и даже не столько) социальным, сколько религиозным действием, а русское самодержавие они рассматривали как форму теократии. Нельзя сказать, чтобы это была ошибка, — ведь и Николай II осознавал собственную власть как власть, от Бога данную и, следовательно, сакральную. Неслучайно в те годы по Петербургу ходил анекдот, что царь ничего не имеет против конституции, если она не затронет самодержавие. С политической точки зрения заявленное представляется абсурдом, но с религиозной звучит вполне серьезно. Личность монарха в данном случае в расчет может не браться. Понимали это и «богоискатели».

«Как личность, — отмечал Д. В. Философов, — Николай II глубоко невинен; как император, он настоящее проклятие для России, особенно потому, что, будучи очень верующим, безупречным православным, он прекрасно понимает, что всякая уступка духу времени есть измена принципам самодержавия» (курсив мой. — С. Ф.). Личность царя для Философова особого интереса не представляет, его портрет Николая II для политического оппозиционера вполне корректен, дурного о монархе он не говорит. Даже наоборот: «Николай II — образцовый отец и муж. За ним не числится ни пороков, ни страстей, ни увлечений. Он живет относительно скромно. Его обращение просто и приветливо. Его улыбка обаятельна, его добрый и искренний взгляд хорошо известен» и т. д. Правда, он подмечает симпатию, выказываемую самодержцем «к людям бесцветным, жалким, добрым малым, „полковым друзьям“», но это, скорее, констатация, чем критика — мало ли кому кто нравится! Да, как и все наивно верующие люди, царь суеверен, прислушивается к разным подозрительным личностям типа Клопова, Демчинского и Филиппа; он безволен, всегда соглашается с последним собеседником, только чтобы никому не противоречить, но что из того? Все это — непринципиально.