Яркое доказательство сказанному — история падения С. Ю. Витте. Выдающийся государственный деятель, тонкий политик и блестящий экономист, Витте после 17 октября 1905 года стремительно терял царское доверие. Николай II не мог простить графу того, что под его давлением, надеясь на скорое успокоение страны, подписал «конституцию», а никакого успокоения не получилось. Революция продолжала развиваться; по мере ее углубления менялось и настроение Витте: после Декабрьского вооруженного восстания в Москве председатель Совета министров стал активным поборником репрессий по отношению к революционерам. Не уважая людей, предающих (или меняющих) свои принципы, царь уже в январе 1906 года окончательно решил вопрос об отставке графа. Оставалось только найти замену и правильно выбрать время. В том же году, как уже говорилось, на политическом небосклоне императорской России взошла звезда П. А. Столыпина. «Я тебе не могу сказать, как я его полюбил и уважаю, — писал в октябре 1906-го Николай II матери. — Старый Горемыкин дал мне добрый совет, указавши только на него! И за то спасибо ему».

О С. Ю. Витте царь пишет уничижительно, припоминая кошмарность «прошлогоднего опыта» (то есть подписание «конституционного» манифеста 17 октября) и уверенно заявляя о том, что ему, царю, вместе со Столыпиным удалось ослабить «смуту». «Нет, никогда, пока я жив, — восклицает Николай II, — не поручу я этому человеку самого маленького дела!» Пожалуй, это одно из немногих заявлений последнего самодержца, которое никогда им не было нарушено. С. Ю. Витте навсегда перешел в категорию «ненужных», ибо ему не доверяли и его презирали. Обыкновенно сдержанный и деликатный, царь даже известие о смерти графа, последовавшей 28 февраля 1915 года, встретит с нескрываемой радостью. «От того ли это происходит, — делился Николай II своими чувствами с супругой, — что я беседовал с нашим Другом (Распутиным. — С. Ф.) вчера вечером, или же от газеты, которую Бьюкенен (посол Великобритании в России. — С. Ф.) дал мне, от смерти Витте, а может быть, от чувства, что на войне случится что-то хорошее — я не могу сказать, но в сердце моем царит истинно пасхальный мир».

Радость от известия о смерти — чувство не христианское, но что же делать! Николай II ненавидел Витте вовсе не потому, что завидовал его выдающимся государственным способностям. Он не мог простить ему акта 17 октября 1905 года, ибо в его глазах это была измена самому себе, своему долгу, заключавшемуся в том, чтобы править самодержавно. В конце концов ненависть к Витте дошла до того, что царь отказал своему бывшему премьеру в его «посмертной» просьбе — передать графский титул внуку — Льву Кирилловичу Нарышкину. И неудивительно: обращаясь к Николаю II, Витте имел бестактность напомнить ему, что русский народ никогда не забудет царского призыва «к совместным законодательным трудам», назвав это бессмертной заслугой. Подобное напоминание было для царя тем больнее, что манифест 17 октября воспринимался им как нарушение коронационной клятвы. К тому же «конституционные итоги» революции современники связывали вовсе не с волей Николая II, а с действиями Витте, тем самым в глазах монарха ставшего невольным разрушителем самодержавного принципа. Такое невозможно было забыть и простить.

После революционных потрясений 1905–1906 годов, пережив вынужденное «заточение» в Петергофе и отказ от привычного уклада жизни, царь снова вернулся к мысли о необходимости преодоления «средостения», пытаясь найти выход в особых, специфически русских ценностях. Миф о «народном царе», знающем нужды своих подданных и желающем облегчить их жизнь, в эпоху Николая II становится доминирующим национальным мифом. Как писал американский исследователь Р. Уортман, этот национальный миф исключал всех, кто противостоял власти монарха, из числа истинно русских и определял их как врагов государства. Противостоять — значило противоречить суждениям монарха, расширительно понимая, что значит «верная служба». Любой подданный — прежде всего слуга, ни его возраст, должность или особое положение роли не играют. Поэтому-то «как для министра, так и для последнего камердинера у царя было всегда ровное и вежливое отношение», проще говоря — отношение господина к слуге. Самостоятельность слуги допустима лишь в тех рамках, которые допускает для него господин. Иначе — немилость и отставка, тем более что господин воспринимает себя в качестве благодетеля для всех, а не для какого-либо слоя.

Исходя из сказанного, становится понятна логика тех, кто указывал на то, что русский самодержец — это не только внешний носитель государственной власти, но и символ особого национального понимания жизни, мировоззрения, близкого и простолюдину, и образованному человеку. Идея царя, полагал монархист В. И. Назанский, «не умрет до тех пор, пока в русских сердцах жива будет православная вера, вся полнота которой находит свое выражение в Русском царстве». Эта мистическая идея, имеющая религиозное основание, для русского самодержца была жизненно необходима, она укрепляла его веру в благодетельность патриархального союза царя и народа. Однако реальная жизнь самым радикальным образом деформировала возвышенную идею. Столыпинская концепция государственного национализма основывалась на собственническом чувстве. Поддержав программу реформ своего премьера, Николай II, по существу, согласился на разрушение патриархального аграрного строя. Царь вел страну в противоположную допетровской Руси сторону, не просто разрушая устои общинной крестьянской жизни, но и поддерживая открыто провозглашенную П. А. Столыпиным «ставку на сильных», опору на дееспособную (в экономическом отношении) часть крестьянства, расслоение деревни. Таким образом, идея «царя-батюшки» — защитника слабых — уничтожалась, а Николай II превращался в «царя кулаков».

«Парадоксально, — пишет современный петербургский исследователь С. П. Подболотов, — но обстоятельства времени, в которое правил Николай II, привели к тому, что царь — убежденнейший консерватор, с ностальгическими симпатиями к патриархальной Руси, оказался в роли скорее радикального модернизатора, а не „народного монарха“ — популиста». Впрочем, объективный факт и его восприятие далеко не всегда одно и то же. Стремление царя стать выше всех и всяких сословий и групп, играть роль объединителя нации вполне объяснимо. Другое дело — насколько эти благие пожелания оказывались осуществимы. В любом случае, невозможно не согласиться с тем, что для русского царя «благо России было абсолютно значимым и не имело никакой политической окраски», ведь Николай II воспринимал себя как «народного царя».

Давно подмечено, что связь последнего самодержца с народом имела личный характер, проявляясь в пылких выражениях духовного сродства и взаимной привязанности. Царское Село, где зимой жила его семья, стало главным местом его единения с народом. В Царском был построен Федоровский городок, где квартировали Собственный Его Императорского Величества Сводный пехотный полк и Конвой. Там же возвели Федоровский собор. «Город был призван представлять духовный образец возродившейся нации, заимствованный из далекого прошлого России», — пишет Р. С. Уортмен. Построенный накануне 300-летнего юбилея дома Романовых, домовый храм императора наделялся общегосударственным смыслом. В архитектуре и убранстве Федоровского собора, посвященного фамильной иконе царской семьи, соединились черты главных соборов Московского Кремля (Благовещенского, Успенского и Архангельского), а значит — и всей России. Вторым важным способом выражения идеи царствования Николая II было посвящение престолов. Престолы верхнего храма Федоровского собора освятили в честь Федоровской иконы Божией Матери и в честь святого митрополита Московского Алексея — небесного покровителя наследника, нижний (пещерный) храм — в честь святого Серафима Саровского. Освященный 20 августа 1912 года, храм стал главным династическим собором Романовых, а сама царскосельская резиденция формировалась как уникальный архитектурный ансамбль, пронизанный идеалами народной монархии.