– Не думаю, – сказал Гарольд. – Премьер пытается выиграть время, а не услужить немцам.

– Как бы там ни было, тебе решать, мистер Вена, – сказала Сара. – Но для тебя… для всех нас будет лучше, если мы останемся в Испании.

* * *

Картина «Руфина и лев» на самом деле была закончена, и после нее Олив не брала в руки кисть. Впервые она не испытывала никакого желания подойти к холсту, и ее это удручало – ощущение своей бесполезности и пугающая потеря уверенности в себе. Ей не хотелось связывать это напрямую с отсутствием интереса к ней со стороны Исаака – она стремилась работать независимо от него, исключительно за счет творческого порыва, – но против истины не попрешь. Она умоляла его показать новую картину Гарольду, но встретила отказ.

– У меня есть дела поважнее, – сказал он.

– Да ты просто ее передай. Мой отец ждет. Пегги Гуггенхайм ждет.

– Да хоть сам папа римский, – огрызнулся он.

У Олив появилось такое чувство, что «Руфина» заполоняет ее мозг. Власть картины над ней явилась отражением уже не только ее отношений с Исааком и Терезой, но и всей политической ситуации, разворачивавшейся вокруг. Страх ее закупоривал, и чтобы его изгнать, она и написала эту вещь. Теперь от нее надо было избавиться. После отказа Исаака забрать картину Олив предложила Терезе унести ее в буфетную, с глаз долой. Но та отказалась.

– Там слишком холодно, сеньорита. Это может ей повредить.

– Я все равно не могу рисовать.

– Tranquila, seсorita[73], – сказала Тереза. – Вдохновение уходит и приходит.

– Раньше оно не уходило. Что, если это конец? Несколько картин, и всё?

Как-то вечером, в начале октября, Шлоссы пригласили Исаака на ужин. За столом он лишнего слова не сказал, а позже Олив поймала его одного, вперившего взгляд в темноту сада. Она накрыла его руку, но он никак не отозвался, его рука лежала на поручне как неживая. Тогда она попробовала еще раз его умаслить, мол, лишние деньги республиканцам не помешают, а все, что нужно сделать, – это передать Гарольду «Руфину и льва».

– Советы пообещали нам оружие, – сказал он. – Мы можем потерять Малагу. Мы можем потерять Мадрид и половину Каталонии, но мы выиграем войну.

Она потянулась и поцеловала его в щеку.

– Ты такой смелый.

Ее поцелуй, кажется, прошел незамеченным. Он втоптал окурок каблуком, оставив на полу веранды черный след.

– Тереза считает, что мне надо уехать на север. Наш отец все чаще и чаще… открывает рот по поводу «левых». Я представляю силу, мешающую ему раскрыться, а он у нас с амбициями. Для амбициозных людей сейчас самое время.

– Он может с тобой расправиться, Иса?

– Сам он не станет мараться. Это уже в прошлом. Но кто-то другой может.

– Исаак, нет!

– Малагу опять бомбят. Олив, тебе лучше уехать. Вам всем лучше уехать.

– Но мы живем здесь.

– Представь, ты осталась и больше не берешь в руки кисть. А все потому, что хотела проявить смелость.

– Если я погибну, мне будет все равно. Кстати, после «Руфины» я не брала в руки кисть.

Он удивленно на нее посмотрел.

– Это правда?

– Да. Вот почему я тебя упрашиваю. Знаю, Иса, я эгоистка. – К горлу подступил комок, но она его подавила. – Без тебя я никто.

Он промолчал, и она отвернулась к чернеющему саду.

– Я тебе не нужен, Олив, – наконец промолвил он. – Тебе нужно просто взять в руки кисть. Почему ты так настаиваешь на нашем участии? Чтобы все свалить на нас, если дела пойдут не так, как надо?

– Ну что ты…

– Имей я хоть половину твоего таланта, я бы не заморачивался, любят меня или не любят.

У нее вырвался сухой смех.

– Вот и я так думала. Но сейчас я предпочитаю быть счастливой.

– Иметь возможность рисовать – вот что делает тебя счастливой. Уж настолько-то я тебя знаю. – Она улыбнулась. – Ты мне нравишься, Олив, – продолжал он. – Ты особенная. Но ты еще слишком молоденькая, чтобы строить с тобой далекие планы.

Она снова сглотнула комок в горле, на глаза навернулись слезы.

– Я не молоденькая. Почему… почему мы не можем строить далекие планы?

Он махнул рукой во тьму.

– Есть война, нет войны, ты все равно не собиралась здесь оставаться.

– Ты правда не понимаешь?

– Чего я не понимаю?

– Что я люблю тебя.

– Ты любишь свое представление обо мне.

– Это одно и то же.

Они помолчали.

– Ты мною пользовалась, – сказал он. – Вот и весь сказ.

– В чем дело, Иса? Что произошло?

Он закрыл глаза, по телу пробежала дрожь.

– Ничего. Все так, как было с самого начала.

Она стукнула кулачком по перилам.

– Почему ты не хочешь быть со мной? Почему ты…

Отдаленный взрыв заставил их обоих замолчать.

– Черт! Это еще что такое? – Исаак обшаривал взглядом горизонт.

– Тереза говорит, что снова бомбят мосты. Твой отец правда в этом участвует?

Глаза Исаака потемнели от гнева, она даже попятилась.

– Я должен ехать в Малагу.

– В полночь? Какой в этом прок?

– Больше проку, чем стоять здесь.

– А как же мы? Всё, конец?

– Мы всегда смотрели на это по-разному, сама знаешь.

– А что мне делать с картиной?

– Отдай отцу. А мне надо со своим разбираться.

– Что ты предлагаешь? Я не собираюсь отказываться от нашего…

– Ты запуталась, Олив. И переживаешь, что не можешь работать…

Она схватила его за руки.

– Ты мне нужен! Без тебя я не могу рисовать.

– До меня же рисовала.

– Исаак, не бросай меня… пожалуйста.

– Прощай, Олив.

– Нет!

Он спустился с веранды и пошел через сад. Потом бросил прощальный взгляд на дом, и луна слегка подсветила его лицо. Олив спиной почувствовала, что кто-то стоит в дверях.

– Куда это он? – спросила Сара.

– Suerte, – бросил Исаак через плечо, прежде чем раствориться среди деревьев.

– Что это значит? – спросила Сара.

Олив ощутила подступающие слезы, но мать не должна была их видеть.

– Не важно.

– Я спрашиваю, что он сказал?