Горбун следовал за ним до дверцы кареты, все время осыпаяего гнусными ругательствами; когда же мистер Лосберн заговорил с кучером, онзаглянул в карету и бросил на Оливера взгляд такой зоркий и пронизывающий и вто же время такой злобный и мстительный, что в течение нескольких месяцевмальчик вспоминал его и во сне и наяву. Горбун продолжал омерзительно ругаться,пока кучер не занял своего места; а когда карета тронулась в путь, можно былоиздали видеть, как он топает ногами и рвет на себе волосы в припадке подлинногоили притворного бешенства.

— Я — осел… — сказал доктор после долгогомолчания. — Ты это знал раньше, Оливер?

— Нет, сэр.

— Ну, так не забывай этого в следующий раз.Осел! — повторил доктор, снова помолчав несколько минут. — Даже еслибы это было то самое место и там оказались те самые люди, что бы я мог поделатьодин? А будь у меня помощники, я все же не знаю, какой вышел бы толк. Пожалуй,это привело бы к тому, что я сам попался бы, и обнаружилось бы неизбежно, какимобразом я замолчал эту историю. Впрочем, поделом бы мне было. Вечно я попадаю вбеду, действуя под влиянием импульса. Может быть, это пойдет мне на пользу.

Добрейший доктор и в самом деле всю свою жизнь действовалтолько под влиянием импульсов, и к немалой чести руководивших им импульсовслужил тот факт, что он не только избег сколько-нибудь серьезных затрудненийили неудач, но и пользовался глубоким уважением и привязанностью всех, кто егознал. Если же говорить правду, доктор одну-две минутки чувствовал некоторуюдосаду, ибо ему не удалось раздобыть доказательства, подтверждающие рассказОливера, когда впервые представился случай их получить. Впрочем, он скороуспокоился; убедившись, что Оливер отвечает на его вопросы так же непринужденнои последовательно и говорит, по-видимому, так же искренне и правдиво, как ираньше, он решил отныне относиться с полным доверием к его словам.

Так как Оливер знал название улицы, где проживал мистерБраунлоу, они поехали прямо туда. Когда карета свернула за угол, сердце Оливеразабилось так сильно, что у него перехватило дыхание.

— Ну, мой мальчик, где же этот дом? — спросилмистер Лосберн.

— Вот он, вот! — воскликнул Оливер, нетерпеливопоказывая в окно. — Белый дом. Ох, поезжайте быстрее! Пожалуйста, быстрее!Мне кажется, я вот-вот умру. Я весь дрожу.

— Ну-ну, — сказал добряк-доктор, похлопав его поплечу. — Сейчас ты их увидишь, и они придут в восторг, узнав, что ты цел иневредим.

— О да, я надеюсь на это! — вскричалОливер. — Они были так добры ко мне, очень, очень добры.

Карета мчалась дальше. Потом она остановилась. Нет, Это нетот дом; следующая дверь. Еще несколько шагов, карета снова остановилась.Оливер посмотрел на окна. Слезы, вызванные радостным ожиданием, струились поего щекам.

Увы, в белом доме не было жильцов, и в окне виднеласьтабличка: «Сдается внаем».

— Постучите в следующую дверь! — крикнул мистерЛосберн, взяв за руку Оливера. — Не знаете ли вы, что сталось с мистеромБраунлоу, который жил в соседнем доме?

Служанка не знала, но не прочь была навести справки. Вскореона вернулась и сказала, что мистер Браунлоу распродал свое имущество и вот ужеполтора месяца как уехал в Вест-Индию. Оливер сжал руки и без сил откинулся наспинку сиденья.

— А экономка его тоже уехала? — помолчав, спросилмистер Лосберн.

— Да, сэр, — ответила служанка. — Старыйджентльмен, экономка и еще один джентльмен, приятель мистера Браунлоу, уехаливсе вместе.

— В таком случае поезжайте домой, — сказал мистерЛосберн кучеру, — и не останавливайтесь кормить лошадей, пока мы невыберемся из этого проклятого Лондона.

— А книготорговец, сэр? — спросил Оливер. —Дорогу к нему я знаю. Пожалуйста, повидайтесь с ним. Повидайтесь с ним.

— Бедный мой мальчик, хватит с нас разочарований насегодня, — сказал мистер Лосберн. — Совершенно достаточно для насобоих. Если мы поедем к книготорговцу, то, разумеется, узнаем, что он умер, илиподжег свой дом, или удрал. Нет, едем прямо домой.

И, повинуясь внезапному требованию доктора, они отправилисьдомой.

Это горькое разочарование принесло Оливеру, даже в пору егосчастья, много скорби и печали. Не раз в течение своей болезни он тешил себямечтой о том, что скажут ему мистер Браунлоу и миссис Бэдуин и какая это будетрадость, — мечтал рассказать им, сколько долгих дней и ночей провел он,размышляя об их благодеяниях и оплакивая жестокую разлуку с ними. Надежда оправдатьсяи рассказать им о своем насильственном уводе воодушевляла и поддерживала его вовремя недавних испытаний; мысль, что они уехали так далеко и увезли с собойуверенность в том, что он — обманщик и вор, — уверенность, которая, бытьможет, останется неопровергнутой до конца жизни, — этой мысли он не могвынести.

Впрочем, все это нисколько не изменило отношения к нему егоблагодетелей. Еще через две недели, когда установилась прекрасная теплаяпогода, деревья покрылись новой листвой, а цветы раскрыли свои бутоны, началисьприготовления к отъезду на несколько месяцев из Чертей. Отправив в банкстоловое серебро, столь воспламенившее жадность Феджина, и оставив дом напопечении Джайлса и еще одного слуги, они переехали в коттедж, находившийсядовольно далеко от города. Оливера они взяли с собой.

Кто может описать радость и восторг, спокойствие духа итихую умиротворенность, которые почувствовал болезненный мальчик в благовонномвоздухе, среди зеленых холмов и густых лесов, окружавших отдаленную деревню?Кто может рассказать, как запечатлеваются в душе измученных обитателей тесных ишумных городов картины мира и тишины и как глубоко проникает их свежесть вистерзанные сердца? Те, кто всю свою трудовую жизнь прожил в густо населенных,узких улицах и никогда не жаждал перемены, те, для кого привычка стала второйнатурой и кто чуть ли не полюбил каждый кирпич и камень, служившие границей ихповседневных прогулок, — эти люди, даже они, когда нависала над ними рука смерти,начинали, наконец, томиться желанием взглянуть хотя бы мельком в лицо Природе;удалившись от тех мест, где прежде страдали и радовались, они как будто сразувступали в новую стадию бытия. Когда они изо дня в день выползали накакую-нибудь зеленую, залитую солнцем лужайку, у них при виде неба, холмов,долины, сверкающей воды пробуждались такие воспоминания, что даже предощущениезагробной жизни действовало умиротворяюще на быстрое их увядание, и они сходилив могилу так же безмятежно, как угасало перед их слабыми, тускнеющими глазамисолнце, закат которого наблюдали они всего несколько часов назад из окна своейуединенной спальни. Воспоминания, вызываемые мирными деревенскими пейзажами,чужды миру сему, его помыслам и надеждам. Умиротворяя, они могут научить нассплетать свежие гирлянды на могилы тех, кого мы любили, могут очистить нашимысли и сломить прежнюю вражду и ненависть; но под ними дремлет в каждой хотьсколько-нибудь созерцательной душе смутное, неопределенное сознание, что такиечувства были уже испытаны когда-то, в далекие, давно прошедшие времена, —сознание, пробуждающее торжественные мысли о далеких, грядущих временах исмиряющее суетность и гордыню.