– Нет.

Но времени на споры не оставалось. Повозка и карета почти поравнялись с нами.

Лу стиснула мою ладонь и, отведя взгляд от кареты, посмотрела на меня.

– Я знаю, между нами многое переменилось. Но я хочу, чтобы ты знал: я тебя люблю. И ничто никогда этого не изменит. И если ты сегодня умрешь, я найду тебя в загробном мире и по первое число всыплю за то, что ты меня оставил. Понятно тебе?

– Я… – слабо выговорил я.

– Вот и славно.

И на этом Лу была такова. Она вытащила из сумки книгу и бросилась к карете.

– Excusez-moi, monsieur! – крикнула она вознице, надвинув очки на нос. – Моя лошадь потеряла подкову…

Голос Лу стих в толпе, а у меня в душе разверзлась пустота.

«Я люблю тебя. И ничто никогда этого не изменит».

Черт.

Я не успел сказать ей того же в ответ.

Нарочито прихрамывая и опираясь на костыль, я направился сквозь толпу к повозке. Очередь встала намертво, и крестьянин меня не заметил – он прогонял чумазого ребенка, который швырялся камнями в его лошадь. Я постучался, потом еще раз. Ноль ответа. Я постучал громче.

– Чего надо? – Очень худая скуластая женщина с сильно выступающими зубами наконец высунулась наружу. На шее у нее висел крестик, волосы покрывал чепчик. Выходит, она из набожных. Возможно, едет в Цезарин воздать должное патриарху. У меня в груди затеплилась надежда. Возможно, эта дама в самом деле сжалится надо мной. Ведь Господь велел помогать нуждающимся.

При виде ее хмурого лица моя надежда слегка дрогнула.

– Для бродяг еды не держим, так что проваливай!

– Прошу прощения, мадам, – быстро сказал я и вцепился в дверцу, пока она ее не захлопнула. – Но мне вовсе не нужно еды. На дороге на меня напали разбойники… – Я постучал по повозке костылем в доказательство своих слов. – И продолжать путь пешим ходом я, увы, не могу. У вас в повозке не найдется места для еще одного человека?

– Нет, – рявкнула она, все еще пытаясь закрыть дверь. Ни тени сомнений или сожалений. – Не для тебе подобных. Ты ажно третий, кто за утро к нам стучит, и я тебе скажу то же, что другим сказала – мы нынче чужаков к себе не берем. Повечеру-то похороны Его Высокопреосвященства. – Женщина стиснула тонкими пальцами крестик на груди и закрыла глаза. – Да хранит Господь евойную душу. – Она приоткрыла глаза, увидела, что я все еще стою перед ней, и добавила: – Вот и катись отсюда.

Повозка медленно двинулась вперед, но я держал крепко, изо всех сил стараясь сохранять спокойствие. Думать как Лу. Лгать.

– Прошу вас, мадам, я ведь не ведьмак, и мне очень нужна помощь.

Она растерянно поджала морщинистые губы.

– Ясен пень, ты не ведьмак. Думаешь, я дура совсем? Не бывает никаких ведьмаков, мужики ж колдовать не умеют.

Люди, что стояли ближе всего, обернулись и уставились на нас. С удивлением и опаской.

Я выругался про себя.

– Бернадетта? – Голос крестьянина заглушил гомон толпы. Еще несколько человек обернулись к нам. – Этот парнишка тебе докучает?

Прежде чем Бернадетта успела ответить и тем самым обречь меня на неудачу, я прошипел:

– Кто презирает ближнего своего, тот грешит; а кто милосерд к бедным, тот блажен.

Она сощурилась.

– Чего-чего?

– Дающий нищему не обеднеет; а кто закрывает глаза свои от него, на том много проклятий.

– Ты что же, сопляк, Писание мне читать вздумал?

– Не отказывай в благодеянии нуждающемуся, когда рука твоя в силе сделать его.

– Бернадетта! – Крестьянин поднялся с козлов. – Ты меня слышишь? Шассера позвать?

– Мне продолжить? – Я крепко держал дверцу дрожащими пальцами. И сжал еще крепче, сверля женщину суровым взглядом. – Ибо Господь велит…

– Ладно, кончай уже. – Бернадетта снова скривилась, но оглядела меня с невольным одобрением. – Мне от всякого отрепья поучений в праведности не надобно. – Она крикнула мужу: – Все в порядке, Лиль! Этот ногу сломал, вон, подвезти просит.

– Ну так скажи ему, что мы не…

– Что захочу, то и скажу! – Женщина мотнула головой, указывая себе за спину, и распахнула дверцу. – Заходи давай, святоша, покуда я не передумала.

В повозке у Бернадетты все выглядело совсем не так, как у «Труппы Фортуны». Повозка труппы была битком набита всякой всячиной. Там нашлось место и сундукам с костюмами и побрякушками, и ящикам с едой, и реквизиту, и фонарям, и койкам с постельным бельем.

Здесь же не было ничего, кроме одного-единственного одеяла и почти пустой котомки с едой. Рядом стоял горшок.

– Как я и сказала, – пробурчала Бернадетта, усаживаясь на пол. – Для бродяг еды не держим.

В каменной тишине мы ждали, пока повозка не подъедет к оцеплению.

– На кого-то ты похож, – наконец заявила Бернадетта несколько минут спустя. Она с подозрением всмотрелась в мое лицо. Слишком внимательно. Оглядела черный парик и угольно-темные брови. Окровавленный бинт на носу. Я невольно его поправил. – Мы раньше не встречались, а?

– Нет.

– А в Цезарин зачем едешь?

Я уставился на свои руки, но даже не видел их. Чтобы посетить похороны человека, которого я убил. Чтобы побрататься с ведьмами крови и оборотнями. Чтобы убить мать любимой женщины.

– Затем же, зачем и вы.

– Что-то не смахиваешь ты на верующего.

Я хмуро посмотрел на нее.

– То же и о вас могу сказать.

Бернадетта хмыкнула и скрестила руки на груди.

– Языкастый ты, я гляжу. И неблагодарный. Надо все-таки было тебя отправить восвояси, топал бы сейчас на своих двоих как все, со сломанной-то ногой.

– Подъезжаем! – крикнул снаружи Лиль. – До города почти добрались!

Бернадетта встала, направилась к головной части повозки и опять высунулась наружу. Я последовал за ней.

Впереди виднелись серые очертания Цезарина. Дюжина шассеров объезжали толпу, замедляя движение. Некоторые оглядывали пеших странников, некоторые проверяли повозки и кареты. Я узнал восьмерых. Восьмерых из двенадцати. Когда один из этих восьмерых, Филипп, направился к нашей повозке, я выругался.

– За языком следи! – возмутилась Бернадетта и ткнула меня локтем. – И посторонись-ка… – Она осеклась, увидев мое лицо. – Что-то ты бел как мел.

Филипп указал на нас, и над процессией прогремел его низкий голос:

– Эту мы уже проверили?

Филипп был старше меня на несколько десятков лет. Борода у него была с проседью, но грудь – все так же широка, а руки все так же сильны. После сражения с Адрианом и его сородичами у него на горле до сих пор остался шрам.