он пишет об этом в дневнике 1 февраля 1878 года: «Зло есть выражение свободы, отступление от закона. Свобода есть сама жизнь»[616]. Между тем самым популярным русским писателем XX века был Достоевский, и именно он среди трех великих основоположников русского психологического реализма организует свой художественный мир почти целиком вокруг индивидуума. Достоевский стал величайшим героем французского экзистенциализма, которому с предельной честностью представил мир человека без Бога. Однако Джозеф Франк пришел к мысли, что Достоевский был неверно понят экзистенциалистами[617]. Среди трех авторов, чье творчество мы исследовали в этой книге, Достоевский был также самым религиозным. Именно эту его черту Ницше, еще один его поклонник, находил в нем наиболее раздражающей. Обнаружив волю к власти, таящуюся в сибирских арестантах, Достоевский вернулся к Христу, вместо того чтобы следовать по ницшеанскому пути к самоопределению сверхчеловека. Причина заключается в том, что, в отличие от своего немецкого поклонника, Достоевский не в полной мере воспринял дионисийскую действительность, а именно она часто была той точкой зрения, с которой его изучали. У трех писателей, о которых шла речь в этой книге, разный взгляд на человеческую природу, но все они согласны в том, что индивидуальная душа не способна существовать сама по себе. Все трое согласны в понимании ее радикальной неполноты, нецелостности и вытекающих из этого ее потребностей и стремлений; для всех троих ницшеанская воля к власти не является фундаментальным свойством человеческой природы, но напротив – лишь ответом, ошибочным ответом на естественную потребность души в полноте. Все трое выступали за другие, более гуманные ответы, которые Ницше отвергал либо как рационалистические, либо как относящиеся к мечтательному христианству[618].

Для Тургенева романтическое томление является проявлением трагического состояния индивидуума. В определенные моменты жизни – чаще всего, когда человек влюблен и чувствует, что любовь взаимна, – он ощущает себя как будто стоящим на вершине мира, чувствует себя одновременно и частью природы, и целиком принадлежащим самому себе. Но в большинстве случаев мы должны принять нашу незначительную роль в природе и человеческом обществе и признать, что мы в них нуждаемся больше, чем они в нас. Чисто человеческое Тургенев видит только в созерцательном уме; мы находимся на высоте, когда, доверяя нашему уму, признаем и принимаем свое место в жизни и выражаем это приятие в искусстве. В «Певцах», одном из самых известных рассказов в «Записках охотника», Яков-Турок соревнуется в пении в деревенском кабаке с заезжим рядчиком, искусно, «залихватски» исполняющим плясовую песню, что вызывает радость и одобрение слушателей. Болезненный Яков поет вторым, и все плачут, слушая его. Яков прославляет индивидуальность, что и радостно, и в то же время грустно и трагично, так как, по убеждению Тургенева, индивидуальность не находит единства с природой; жалкий пейзаж, окружающий кабак, косвенно эту мысль подтверждает. Каждый из слушателей Якова оплакивает свою жизнь, грустную, какой бы успешной она ни была, потому что все мы обречены на старость и смерть. Большое искусство говорит о субъективном без сентиментальности.

«Не одна во поле дороженька пролегала», – пел он, и всем нам сладко становилось и жутко. Я, признаюсь, редко слыхивал подобный голос: <…> в нем была и неподдельная глубокая страсть, и молодость, и сила, и сладость, и какая-то увлекательно-беспечная, грустная скорбь. Русская, правдивая, горячая душа звучала и дышала в нем и так и хватала вас за сердце, хватала прямо за его русские струны. <…> Не знаю, чем бы разрешилось всеобщее томленье, если б Яков вдруг не кончил на высоком, необыкновенно тонком звуке…[619]

Пристальное внимание в «Певцах» к прозвищам, к местным словам и речениям, к специфическим чертам языка и поведения во всем подчеркивает особенность и индивидуальность, признавая их трагические ограничения. Когда в «Отцах и детях» Николай Павлович Кирсанов играет в саду на виолончели, он стоит выше нигилиста и критика Евгения Базарова, слушающего его с презрением, потому что Николай Кирсанов «поет» о своем чувстве к любимой женщине. Когда в конце романа родители Базарова оплакивают его на кладбище, небольшая ограда, окружающая могилу, охраняет незначительное по размеру и времени пространство, в котором они поселили свою любовь и горе. Описывая цветы на могиле, рассказчик далек от сближения их с Базаровым. В «невинных глазах» цветов, совершенно очевидно, не выражает себя «страстное, грешное, бунтующее сердце» Базарова. (Возможно, каменные плиты на кладбище, которые «все сдвинуты, словно кто их подталкивает снизу»[620], служат свидетельством его продолжающегося присутствия или, по крайней мере, напоминанием о его витальности и ее главном природном источнике.) Между тем рассказчик переносит воображение на более высокий уровень, просто передавая песней состояние человека, как это делает в саду Николай Павлович Кирсанов. Природа не дает человеку никаких обещаний; только ее красота и гармония – в цветах на могиле – могут утешить нас, если мы хотим быть утешенными.

Этого недостаточно для таких авторов, как Достоевский и Толстой. Оба они убеждены, что часть души божественна, и поэтому в отдельные моменты личность способна обретать полноту и целостность. Важно понимать, что в классической русской литературе именно неполнота души становится предпосылкой стремления к идеалу, что так увлекает читателей. Лишь низкие и неизлечимо поверхностные персонажи, как Аполлон, слуга Подпольного человека, или Курагины в «Войне и мире», способны испытывать полную самоудовлетворенность. Достоевский в этом отношении, как и в других, остается наиболее радикальным среди трех авторов. Он смотрит свысока на Тургенева из-за его страха перед железной природной неизбежностью и одновременно критикует Толстого за самоуспокоенность, которую предполагает в таких героях, как князь Андрей, способных обрести счастье в подчинении смерти и необходимости. Однако самый радикальный автор оказывается в то же время и самым нуждающимся; именно Достоевский пришел в итоге к представлению о возможном мессианском преображении человеческой жизни. Для него это было неизбежно, поскольку сам индивидуализм представлялся ему и естественным, и морально подозрительным. Зло тоже естественно, так как вытекает из потребностей бесконтрольного эго. Эта мысль стала темой четырех великих романов об убийстве и его причинах: «Преступления и наказания», «Идиота», «Бесов» и «Братьев Карамазовых». В последнем Достоевский фактически предлагает традиционное решение проблемы зла, воплотив его в образе старца Зосимы:

Старец – это берущий вашу душу, вашу волю в свою душу и в свою волю. Избрав старца, вы от своей воли отрешаетесь и отдаете ее ему в полное послушание, с полным самоотрешением. Этот искус, эту страшную школу жизни обрекающий себя принимает добровольно в надежде после долгого искуса победить себя, овладеть собою до того, чтобы мог наконец достичь, чрез