домой Трухачевского. Не исключено, что, не признаваясь в этом, Позднышев заманивал жену в ловушку, чтобы иметь причину убить ее. Он этого не говорит, потому что не осознает, но признаётся: «…какая-то странная, роковая сила влекла меня к тому, чтобы не оттолкнуть его, не удалить, а, напротив, приблизить»[578].

Как и герой «Дьявола», Позднышев в какой-то степени осознает природу своих страстей. Но в данном случае Толстой идет дальше, утверждая, что герой повести остается в состоянии самосознания даже при совершении убийства. С одной стороны, им овладевает «бешенство», а «у бешенства есть тоже свои законы», подобные законам музыкальным; с другой стороны, за самим актом убийства он наблюдает и даже комментирует его по мере развертывания событий[579]. Раздвоение в психике повествователя напоминает бегущую строку комментария Анны Карениной о ее последней поездке и попытке самоубийства или утверждение Достоевского в «Записках из Мертвого дома», что отчаянный преступник наблюдает свои поступки с бессильным ужасом и желанием, чтобы кто-то другой положил им конец. (Толстой, возможно, перечитал или просмотрел «Записки из Мертвого дома» также в начале 1890-х, упомянув их в тексте одной из предварительных редакций «Крейцеровой сонаты»[580].)

Во всех трех случаях охваченный бешенством человек находится, как кажется, в тисках страстей, которые им управляют, но им не являются; во всех трех случаях индивидуум является самосознающим «я», имеющим некоторую меру отстраненности и, следовательно, свободы от разрушительной страсти, даже если это «я» не способно эту страсть контролировать.

Раздвоение на созерцательное и активное «я» в критический момент в «Крейцеровой сонате» и абсолютная неспособность первого повлиять на второе также отразило влияние на Толстого Шопенгауэра. По мысли Шопенгауэра, чистая воля настолько непроизвольна, что, кажется, не вовлекает субъекта, живущего только сознанием:

Бессознательное существование реально лишь для других существ, представляющих его в своем сознании; реальность непосредственная обусловлена собственным сознанием. Таким образом, и индивидуальное реальное существование человека лежит прежде всего в его сознании. Но сознание как таковое неизбежно есть нечто представляющее, следовательно, обусловлено интеллектом и сферою, и материалом его деятельности. Поэтому степени ясности сознания, т. е. сознательности, можно рассматривать как степени реальности бытия[581].

В своих поздних произведениях Толстой соглашался с Шопенгауэром в том, что подлинная жизнь каждого индивидуума основана на разумном сознании, которое, более того, объединяет всех людей. И именно разумное сознание беспомощно созерцает убийственное бешенство Позднышева и позднее приводит его, хотя бы отчасти, в чувство:

Когда люди говорят, что они в припадке бешенства не помнят того, что они делают, – это вздор, неправда. Я всё помнил и ни на секунду не переставал помнить. Чем сильнее я разводил сам в себе пары своего бешенства, тем ярче разгорался во мне свет сознания, при котором я не мог не видеть всего того, что я делал. Всякую секунду я знал, что я делаю. Не могу сказать, чтобы я знал вперед, что я буду делать, но в ту секунду, как я делал, даже, кажется, несколько вперед, я знал, что я делаю, как будто для того, чтоб возможно было раскаяться, чтоб я мог себе сказать, что я мог остановиться. Я знал, что я ударяю ниже ребер, и что кинжал войдет. В ту минуту, как я делал это, я знал, что я делаю нечто ужасное, такое, какого я никогда не делал и которое будет иметь ужасные последствия. Но сознание это мелькнуло как молния, и за сознанием тотчас же следовал поступок. И поступок сознавался с необычайной яркостью. Я слышал и помню мгновенное противодействие корсета и еще чего-то и потом погружение ножа в мягкое. Она схватилась руками за кинжал, обрезала их, но не удержала. Я долго потом, в тюрьме, после того как нравственный переворот совершился во мне, думал об этой минуте, вспоминал что мог, и соображал. Помню на мгновение, только на мгновение, предварявшее поступок, страшное сознание того, что я убиваю и убил женщину, беззащитную женщину, мою жену. Ужас этого сознания я помню и потому заключаю и даже вспоминаю смутно, что, воткнув кинжал, я тотчас же вытащил его, желая поправить сделанное и остановить. Я секунду стоял неподвижно, ожидая что будет, можно ли поправить. Она вскочила на ноги, вскрикнула:

– Няня! он убил меня![582]

Этот абзац, самый ужасный во всей драматической истории, имеет моральную цель: постоянное присутствие разумного сознания устанавливает виновность преступника, вспоминающего, что каждую секунду он знал, что делает, а потому мог раскаяться и остановиться. Таким образом, Толстой убежден, что если отчаянный арестант в «Записках из Мертвого дома» и Макар Девкин в «Воскресении» временно лишаются сознания, когда убивают или пытаются убить, то, несмотря ни на что, они несут или понесут моральную ответственность за свои поступки. Разумное сознание подтвердит свою власть и возьмет вину на себя. Именно это, вероятно, происходит и с Горянчиковым, убийцей жены и повествователем у Достоевского в «Записках из Мертвого дома».

Но что, если самосознающее «я» развращено и стало соучастником побуждений, которым должно противоборствовать? Уже в «Записках из Мертвого дома» повествователь Достоевского утверждает, что в сознании и расчете состоит величайшее зло. Худшие преступники в тюрьме и за ее пределами – садисты, любящие мучительство как таковое. Получаемое ими удовольствие, хотя и более осознанное, чем просто импульсивное, так же порабощает, как и любая другая страсть. Намек на это есть в ненависти Позднышева к жене в «Крейцеровой сонате», но Толстой предпочитает не развивать эту мысль. Самое глубокое и подробное исследование Достоевским этого уровня зла содержит глава, исключенная из романа «Бесы», содержащая исповедь Николая Ставрогина монаху Тихону.

Сердце тьмы в «Бесах»

Источником наслаждения, которое Ставрогин получает от совершения преступных действий, является осознание того, что он уступает своим желаниям и служит преступной воле к власти. Ставрогин искусен в деталях и оркеструет собственные чувства[583]. Как и Позднышев, совершая преступление, он находится в полном сознании, отмечая: «Я все помню до последнего мгновения»[584]. Несмотря на самосознание – а это принципиально важный аспект в анализе Достоевского, – Ставрогин не до конца понимает, что побуждает его к совершению зла. Он стремится убедить Тихона, что теперь свободен от любого рода страсти, кроме желания говорить правду, но это ложь. Он не настолько контролирует себя, как ему хотелось бы думать, и поэтому все еще находится во власти страстей, способных его вновь соблазнить. Худшая из них – злоба, казалось бы, бессмысленная, в которой он не признается Тихону, но в ней выражается ненависть, испытываемая