преступление еще отвратительнее, а жертва, с ее «детским» и «тихим, чрезвычайно тихим» лицом, еще невиннее[598]. У Ставрогина начинает биться сердце, когда он слышит ее тихую песенку, говорящую о том, что у нее есть своя невинная жизнь, независимая от других[599]; это возбуждает его, показывая, что она не думает о нем. Он хочет развратить и подавить эту чистую инаковость, поэтому ее ответ на его ласки удовлетворяет фантазию насильника, представляющего, что свою жертву он может заставить желать его. Конечно, понимание этого, в той мере, в какой оно истинно, усиливает ее ненависть к себе и раскаяние, что и приводит Матрешу к самоубийству. «Наверное, ей показалось в конце концов, что она сделала неимоверное преступление и в нем смертельно виновата, – “бога убила”»[600].

Ставрогину нужна Матреша как ради ее сопротивления, так и в конце концов ее согласия. Поэтому, вопреки собственным заявлениям, он все еще действует в рамках диалектики гордости и чести, но в таких экстремальных проявлениях, которых никто до Достоевского не мог представить. Свое отличие от Руссо как человека Ставрогин видит в способности контролировать даже собственную физическую потребность в мастурбации, но Достоевский видит его отличие от руссоистского представления о человеке в другом. Руссо в «Прогулках одинокого мечтателя» представлял, что состоянием величайшего блаженства для современного человека будут благотворные радости одиноких прогулок, но Достоевский не верит, что подобное состояние независимости возможно. Гордость в индивидууме, по Достоевскому, возникает из сравнения себя с другими; ощущение собственной незавершенности делает такое сравнение неизбежным. Как утверждает Р. Жирар в своей книге о Достоевском, единственный выход из так понимаемой диалектики гордости – в подражании Христу, чье совершенство абсолютно и потому не может вызывать у индивидуума ни зависти, ни восхищения[601]. Атеист Ставрогин не властен над своей потребностью в похвале, восхищении других; его настойчивому стремлению к самодостаточности противоречит его собственное повествование. Он все еще подчинен другим, в чьем страхе, уважении и даже любви он нуждается как в признании своей власти над ними. Как обнаруживает Тихон, вместо признания ему в преступлении Ставрогин похваляется своей властью над Матрешей[602].

Однако он не хвалится своими злыми побуждениями, но повествователь сообщает, что он одержим «злобой», которой в нем было «может быть, больше, чем в тех обоих вместе» (т. е. в Лунине и Лермонтове)[603]. Чтобы полностью осознать мотивы Ставрогина, мучающего Матрешу, необходимо понять природу его злобы. Вопреки его собственным признаниям, там, где злоба, там и зло, и тем самым удовольствие причинять боль людям, что испытывает и герой лермонтовского романа Печорин. Злоба является первоисточником преднамеренного зла, совершаемого ради него самого.

В стремлении к власти над собой Ставрогину удается контролировать все свои чувства, как положительные, так и отрицательные, кроме одного. Одна злоба остается в его душе, превратившейся почти целиком в расчетливость; рассказчик подчеркивает взаимозависимость злобы Ставрогина и его аналитической, изощренной натуры: «…злоба эта была холодная, спокойная и, если можно так выразиться, разумная, стало быть, самая отвратительная и самая страшная, какая может быть»[604]. Подобно «злости», которую чувствует Подпольный человек (и этимологи – чески сродни ей), она одна может выдержать процесс авторефлексии: «Злость, конечно, могла бы всё пересилить, все мои сомнения, и, стало быть, могла бы совершенно успешно послужить вместо первоначальной причины именно потому, что она не причина»[605]. В злости Подпольного человека выявляет себя подавленная гордость, выражающаяся в основном в мазохизме со случайными вспышками садистического наслаждения, тогда как злоба Ставрогина – это ядовитый остаток великой гордости, по большей части его воодушевлявшей и сжегшей себя дотла.

Подпольный человек откровенно говорит о своей злости (и о злобе тоже), Ставрогин о ней не упоминает. Тем не менее Ставрогин соблазняет и мучает Матрешу «бессмысленной злобой», сходно с Яго, и в этом сближается со своим двойником в романе Петром Верховенским[606]. Все иллюзии относительно любого высокого идеала, к которому Ставрогин мог стремиться, отброшены в его предполагаемой исповеди, чтобы раскрылся его несущий зло эгоизм. Эгоизм этот, в представлении Достоевского, – не просто животный, но является примитивной стадией в процессе рефлексии, порожденной силой человеческого разума. Полностью самопоглощенные рептилия или паук не чувствуют гнева к своей добыче, но лишь внутреннюю стимуляцию. В стремлении к самоопределению, сопротивляющемуся разрушительной силе рефлексии на эту тему, Подпольный человек жалуется (во 2-й главе), что не может даже мечтать о чувствах насекомого, например паука, потому что паук не способен хотя бы к раскаянию, тогда как он испытывает стыд после своих чудовищных поступков. Он не упоминает о своей злости. Даже человек, столь же самососредоточенный, как рептилия или насекомое, вынужден эту злость испытывать по отношению к другим, так как они необъяснимым образом противостоят ему, и он сознает это. Как любовь и гордость, злость – абсолютно человеческое чувство, будучи продуктом сознания, оно недоступно животным. Поэтому, с точки зрения повествователя в «Бесах», чем более самосознающими становятся русские байронические герои, тем больше в них злобы и злых умыслов. Величайшее удовольствие такого рода в конечном счете заключается в осуществлении зла нуждающейся в нем душой.

Когда Ставрогин мучает Матрешу, он мстит ей за ее витальность, невинность и равнодушие к нему. Его пытка заключается в систематическом и постепенном поглощении ее существования. (Она неудачна, кстати сказать, потому что Матреша, в отличие от ее соблазнителя, искренне раскаивается в своем грехе. Ставрогину, стремящемуся погубить ее душу, этого сделать не удалось.) Человек отверженный или тиранический раздражен неспособностью мира признать его безусловную ценность, которую, что бы он ни говорил, он не может утвердить без подтверждения ее другими. Так понимаемая злоба (или злость), а именно так ее видит Подпольный человек, действительно находится вне динамики причин и следствий, владеющих им в иной ситуации; это своего рода зуд, который невозможно почесать, негативная вибрация души, от которой не избавиться. Это сущность Смердякова, брата Карамазовых, – чудовища, в чьей душе есть только тень противоборствующих злу принципов.

Бессмысленная злоба Ставрогина или Подпольного человека отражают сущностный эротизм души, изображенный Достоевским и другими мастерами русской психологической прозы. И у Толстого, и у Достоевского аура сексуальной аномалии или разврата сопровождает самые вопиющие акты зла. Это не случайность. В произведениях Достоевского изнасилование имеет тот же статус, что и убийство, после него для преступника нет спасения. Толстой не оставил нам психологического объяснения зла, сравнимого с тем, которое есть в исповеди Ставрогина. Но подобно Ставрогину, хотя и по более обыденной причине сексуальной ревности, Позднышев приходит к чувству неконтролируемой злобы по отношению к жене,