В прошлый день, воскресенье, Горлис заказал панихиду в своем католическом храме — в память Марты. Степан же на честь Вербної неділі с сестрой и братом поехал к родителям в Усатове. И в свою очередь, заказал панахиду по Марфе в православной Вознесенской церкви в Нерубайских хуторах. Так что оставалось верить, что грешная душа Марфы-Марты Там, Наверху, теперь уж точно не осталась без надзора и вспомоществования.

Весна ранняя, теплая. Солнце уже припекало, потому они выбрали место в тени под робинией, откуда было видно крест с надписью «Марѳа Ласточкина. 1791–1818». Впрочем, Горлис и тут взял на себя смелость вырезать на обратной стороне креста то же имя в другом написании — Марта… Разложили дерюжку в выбранном месте. Выложили из корзинки всё принесенное и начали поминать. Съели по три ложки колива и выпили, не чокаясь, по рюмке варенухи.

— Я ж, Танелю, тогда спервоначала подумал что-то такое, когда ты только спросил за Марфу. Но виду не подал, чтоб тебя не бентежити. А тут вот оно как…

Горлис молчал, не зная, что можно сказать в ответ. Вспомнилось, что случилось с ним в эту неделю с небольшим. А было непросто. Как и предполагал Дрымов, разбирательство действительно оказалось серьезным. Причиной тому было не только то, что убит довольно заметный чиновник, да еще по военной части, офицер, но и ряд сопутствующих обстоятельств. Прежде всего тот факт, что к приезду императора Шпурцман готовил значительную и едва ли не важнейшую часть доклада, вручать который должен был сам генерал-губернатор Ланжерон. Причем о том, что доклад близок к завершению, остзеец говорил давно — еще после Рождества и Нового года. Тут же — «почти готовый доклад» пропал. И это за месяц до прибытия Александра I с его первыми помощниками генералом Аракчеевым и графом Каподистрией — что было почти катастрофой.

Нет, ну понятно, что оставшиеся в живых чиновники военной части канцелярии были снабжены какими-то директивами и засажены за работу наново. Так что какие-никакие новые планы военных поселений они, безусловно, сверстают, сметы посчитают. Проблема, однако, заключалась в том, что прежние директивы Шпурцману давал непосредственно сам Аракчеев. И сразу же после его разговоров с императором. Теперь же вместо этих вполне определенных и утвержденных планов надо было выдумывать что-то совсем новое, никем не рассматривавшееся и одобрения не проходившее. А кроме того, нужно было еще что-то отвечать на вопрос Аракчеева, куда ж это подевался его конфидент и добрый приятель по славной шведской войне, в ходе которой была захвачена Финляндия?

Просто и удобно было бы объяснить всё происками вражеского агента Горли, тайного бонапартиста, втершегося в доверие ко многим и сумевшего проникнуть в уважаемые учреждения. А уж там по какой-то причине натворившего черт знает чего. Как потом, постфактум, понял Натан, эту версию при поддержке «русской партии» старательно продвигал «особист», то бишь чиновник по особым делам Вязьмитенов. Потому она имела большие шансы, дабы стать главною, принятой властью. Нужны были только подтверждающие ловко подобранные свидетельства…

Но Горлису очень повезло, что у него нашлись и защитники, причем в довольно большом количестве. Одесская полиция, вся городская управа благочиния были на его стороне. При этом особую активность проявил Афанасий Дрымов. Он имел не самый высокий ранг и не решающий голос, однако же был и не последним в городской полиции человеком — всё ж отвечал за порядок во всей II части Одессы. К тому ж он контактировал с Натаном по расследованию убийства в Рыбных лавках и был первым, кто явился на место преступления.

Вязьмитенов вызвал Дрымова на конфиденциальный разговор, в ходе которого прозрачно намекал на то, какой может, точнее — должна быть, версия событий. Но тут Афанасий отменно сыграл роль полнейшей полицейской дубины в зеленом мундире. Стоял навытяжку всё время общения, по-рачьи пучил глаза и рассказывал по пятому-десятому кругу, как было то, что видел. А на все мудреные расклады отвечал, что он, человек маленький, в оном разобраться не может и такие сложные вопросы должна решать токмо умная голова одесского полицмейстера.

Что касается самого недавно назначенного полицмейстера Одессы Достанича, бывшего морского капитан-лейтенанта, то он тоже был на стороне Горлижа. И не только по причинам объективных обстоятельств, включая свидетельства его подчиненного. Благодаря должности Вязьмитенов был, безусловно, человеком в Одессе очень важным, авторитетным. Однако пребывал он здесь, «на югах», не так давно и еще не вполне понимал устоявшихся связей и условий игр да игрищ. Они же были вот каковы… С рекомендательных слов французского вице-консула, год назад приехавшего в Одессу, за Натаном закрепилась репутация выдвиженца Ришелье и едва ли не его крестника или даже племянника. Понятно было, что и в нынешней ситуации Шалле будет просить об аудиенции у самого генерал-губернатора, причем не короткой, а длящейся столько, сколько нужно. И это будет тот случай, когда де Ланжерон не откажет.

И еще один немаловажный факт. Генерал Ланжерон был чрезвычайно зол на подразделение военного ведомства, завалившее в Одессе свою часть работы к приезду Императора. В этом можно было виноватить хоть покойного Шпурцмана, хоть живого Горлиса, но ответ пред Александром I предстояло держать, причем совсем скоро, не кому-нибудь, а Александру Федоровичу Ланжерону. И злость была именно на большую канцелярию, а не на малого Натаниэля.

Ходатайствовать за господина Горли в канцелярию к генерал-губернатору также приходили видные представители важнейших для города общин — греческой и польской. Впрочем, вряд ли можно говорить о цельном польском товариществе. Скорее, это были видные торговцы хлебом, магнаты и помещики из Подолии. И не один только Понятинский (хотя, как можно понять, остальные пришли именно по его просьбе). Похвальную активность проявили также смелые и пытливые одесские головы, упорно продвигающие версию, что он — незаконнорожденный сын герцога де Ришелье и прекрасной бискайки из-под Бильбао. Даже те, кто ранее спорил с этим утверждением, теперь сочли за лучшее промолчать — черт его знает, может, в помощь будет…

Были и другие люди и группы, готовые помогать Горлису. Но делать это им было сложней. К примеру, цесарский консул фон Том готов был везде, где можно, говорить добрые слова о работнике, нанятом им, Натаниэле Горлице. Но в этом не только не было необходимости, сие могло принести вред. Поскольку за Горли, как нанятого работника и более того подданного французской короны, уже энергично заступился французский вице-консул. А ежели б к этому присоединился еще и австриец, то это бы выглядело, как некоторая внешнеполитическая интрига, каковая в Русланде по определению всегда воспринимается как антироссийская.

Иное дело — начальник канцелярии консульства Пауль Фогель. Он — единственно с целью способствования нахождению истины — прибыл в полицию и под протокольную запись дал показания о том, что за несколько дней до случая с двойным смертельным исходом к нему приходил покойный русский военный Генрих Шпурцман и, как предполагает Фогель, похитил важное письмо. В подтверждение австрийский чиновник-дипломат оставил официально заверенную копию документа о проведении в Консульстве тогда же, в день пропажи, внутреннего расследования в связи исчезновением документа.