Степан Кочубей, узнав в понедельник, что Танеля помещен в тюрьму, отправился на поиски частного пристава. Нашел его на Вольном рынке, уединился с ним в сторонке и, насколько возможно, подробно обсудил текущие дела. Дрымов заверил, что сейчас приходить в полицию со своими показаниями человеку из казацкого семейства — это будет еще хуже, чем ежели бы пришел главный одесский преступник Спиро. Ситуация вокруг казаков опять обострилась, потому оные показания будут не в оправдание господину Горлижу, а, скорее, наоборот.

Раздосадованный Степан вернулся домой. А уж там его поджидал неожиданный гость — в кипе и с пейсами. Это был тот самый старый еврей с Еврейской улицы, родом из Брод, хорошо знавший семью Горлисов. Он сказал Степану примерно то же, что Кочубей говорил Дрымову. О готовности, если нужно, свидетельствовать в пользу Натана, излагая факты, непосредственно относящиеся к делу. Но и Степан ответил почти то же, что Дрымов объяснил ему: свидетельства в пользу хоть и молодого, но уважаемого французского подданного с такой неожиданной стороны в российском городе будут, скорее, мешать оправданию Горлиса. Старый еврей, переехавший из Австрии не так давно и не успевший еще как следует привыкнуть к порядкам в Русланде, не совсем понимал, почему так. Но поверил, что Кочубей не желает зла человеку, с которым ведет совместные дела.

Напоследок гость окинул взором хутор, спросил, с кем Степан хозяйствует. Услыхав, что с братом и сестрой и что все неженатые, незамужние, предположил, что скоро по естественным причинам нужно будет расширяться, разъезжаться. И, не дожидаясь ответа, произнес:

— Молодой человек, я имею сказать до вам один цікавий пропозиций.

— До мене? — удивился Степан.

— До вам. Вы и ваш хутор маєте хороший господарський вид.

— И за что ви хочете балакать?

— Я с моими детьми хочем под залог такого маєтка пропоновать вам кредит[51].

Кочубей с Молдаванки, родом из Усатовских, задумался… А еврей с Еврейской улицы, родом из Брод, предложил низкий, просто чрезвычайно и неприлично низкий процент — исключительно как деловому партнеру дорогого Натанеле…

Натанеле. НаТанеле! Степан удивился тому, насколько похож был сей вариант имени с тем, как называл Горлиса он сам — Танеля.

Но после того как удивление было переварено, Кочубей уточнил все условия кредита и пообещал держать в уме это предложение.

А дорогой НаТанеле, он же Танеля, тем временем обживался в одесской тюрьме. Увы, такова ирония судьбы. Полторы недели назад он говорил извозчикам о «холодной» и о том, как нежелательно в ней оказываться, и вот поди ж ты. Тот же Яшка его в тюрьму и отвез…

Не очень просторная камера была плотно набита людьми числом до трех десятков. Среди них — и завшивленные, и чахоточно кашляющие, каковых те, что поздоровей и почише, старались сторониться. Клозетный угол распространял отвратительный смрад. А это ведь только весна, пусть и непривычно теплая. Легко представить, каково тут летом. Натан при всей его любви к театру подумал, что, пожалуй, правы были утверждавшие, что тюремный замок нужен Одессе в первую очередь, ранее иных общественных строений. И эта уверенность с каждым днем и каждой ночью нахождения в камере укреплялась в нем всё больше.

За несколько дней Горлис научился очень многому, жизненно важному в сих условиях. Как подставлять тарелку под черпак, дабы еда мимо не попала. Как испражняться просто и быстро, без стеснения перед окружающими. И как потом подтираться соломой, не болезненно да почище, чтобы смердеть поменьше. Но при этом еще экономно, чтоб и другим соломки-то хватило. А то и отлупить могут за растрату, не посмотрев, что барин, — вонять более обычного никому не хочется. Понял, как отзывчиво относиться к себе, своей одежде и волосам, дабы не завшиветь: едва почувствовав нечто чуждое, нужно избавляться, нещадно давя гадость; не сделаешь этого сразу же, упустишь — после много хуже будет…

И только сны в тюрьме были сладкие, семейные, бесконечно милые. То Броды с родителями, сестрами и Кариной с Дитрихом. То Париж с тетушкой, с дядюшкой. Да с Другом-Бальсса, кричащим под окном «Рауль-Ната-а-ан!», и юными парижанками, за которыми они потом охотились, маскируя робость бравадой. А вот Видок почему-то не снился. Впрочем, можно догадаться почему. Он и ведомые им дела как раз ассоциировались с обстановкой криминальной, тюремной, поэтому сознание предохранялось от него, отторгало. И Одесса, конечно же, Одесса. Тут, в ужасных тюремных условиях, уже и она снилась не отчужденным местом, пунктом приключений, а чем-то бесконечно теплым, счастливым и ласковым. В разговорах сокамерников было много женщин, пусть и с похабной подачей темы. А в сновидениях Натана Росина и Марта объединялись в некий единый, общий образ — женственности, женщины, женской сущности как таковой.

На третий день Натану казалось уже, что он долго пребывает в тюрьме. И долго еще будет находиться. При этом никто его не навещал, никто ничего не объяснял. И снова вспоминался тот разговор с тремя ямщиками в кабинете Дрымова. Да, таки аукнулись те угрозы, рикошетом по нему же и ударили, как тогда, сразу же, и опасался. Афанасий-то знал, что говорил, когда угрожал «холодной». А он, Натан, подпевая хозяину кабинета, повторял с попугайской бессмысленностью, изображая из себя того, кем не был…

Тем временем за тюремными стенами шла бурная жизнь — и веселая, и грустная, и хватская. Споры вокруг Натановой судьбы были составной ее частью. К утру четверга картина, как оказалось, вырисовалась уже вполне определенная. В сложившихся обстоятельствах выходило, что, не имея для того нужного разгону, далее гнать телегу на господина Горли довольно сложно. И в конце концов Вязьмитенов прекратил это делать.

Натана выпустили из тюрьмы в четверг. Он как-то ждал этого: последние недели всё самое важное в его жизни происходило в четверг.

Сразу после обеда какой-то нижний чин открыл двери камеры и сказал, что некоему Горлижу можно выходить. Как оказалось, это был один из тех, кто в большой компании ездил хоронить селедку в степи за Одессой. Полицейский отдал Горлису ключи, которые тот при задержании передал Дрымову, а также вывел Натана на улицу… Все эти дни шли дожди, так что одесские улицы превратились в трудно проходимое болото. Но и думать о том, чтобы ловить извозчика, не приходилось. Во-первых, денег с собой не было, во-вторых, в нынешнем виде, никто и не остановился бы. Натан пошел по лужам с густой жижей, желтоватой от ракушняковой грязи. Мысли были невеселы.

Черт возьми! Merde! Болтун Видок! Столько сидел по тюрьмам — и в его рассказах это всегда выглядело так весело, лихо, разудало. Натан же, после походов по парижским притонам и преступным парижским местам считавший себя человеком довольно опытным, оказался совершенно не готовым к такому испытанию. Или, может быть, дело в том, что во Франции тюрьмы получше? Вряд ли… Хотя, с другой стороны, тюрьмы, худшей, чем одесская, видимо, быть не может.