Здравствуй, милая, хорошая моя,

Чернобровая, порря-даач-наая…

— Что мог Дильмац разузнать про браслет? — перебил его Тартищев. — Говори уж, Прохор, не запирайся! Все равно его тебе не видать как своих ушей!

— Не видать так не видать! — беззаботно пожал плечами Прохор. — Без Мамонта мне он теперь не нужон. — И вдруг с дикой злобой в голосе выкрикнул:

— Сломал ты мне жизнь, легаш! Я ведь думал человеком стать! — Он уронил голову на стиснутые кулаки и зарыдал в голос с подвывом. Так деревенские бабы голосят по покойнику.

— Да полно тебе, Прошка! — сказал устало Тартищев. — Никогда б ты не стал человеком! Ты за эти богатства, что Лабазников припрятал, его ж и утопил, только он хитрее тебя оказался. Знал, наверняка знал Василий Артемьевич, что ты спишь и видишь себя в его сапогах.

— Ничего, — поднял голову Прохор и с угрозой в голосе повторил:

— Ничего, легаш вонючий! Попомнишь ты меня! Уйду я от тебя, как пить дать уйду! — И захохотал раскатисто, закинув патлатую голову назад.

Затем склонился в сторону Тартищева и доверительно прошептал, играя желтыми глазами:

— Я ведь с каторги ушел, не смотри, что культяпый. Да так, что никто и не спохватился! — И он вновь расхохотался.

Тартищев терпеливо дождался, когда Прохор просмеется.

— Что ж ты, выходит, не только сам сбежал, но и Мамонту помог?

— Да что там Мамонту, — хвастливо произнес Прохор, — я его сучку тоже вызволил, а то совсем загибалась от чахотки. У Мамонта с ней разлюли-малина еще до каторги случилась! В Киеве они снюхались, там он большие дела крутил, пока не захапали. Это он потом, уж не знаю, каким способом, к ней на Тару перебрался. Поначалу его на свинцовые рудники определили. Но финажки, сам знашь, великие дела творят!

Даже от свинца ослобонить могут. — Он с интересом посмотрел на Тартищева. — Ты вот слышал хотя бы, что такое свинка[50]? Не знашь? А я ведь еще три года назад сплошная сила был: лошадь одной рукой садиться заставлял, по две «свинки» враз поднимал. А теперя смотри! — Он обреченно махнул рукой. — Все свинец этот нерчинский. Много он нашего брата заел и еще заест от пуза!

— И все-таки, как вам удалось бежать с Тары? — спросил Тартищев.

— Много хочешь, — усмехнулся Прохор. — Расскажи тебе, покажи! Только не все должно знать…

— Под покойника, что ли, живого в гроб укладывали? — поинтересовался из своего угла Иван. — Так это было уже, милейший, было… И не ты первым здесь оказался.

— А мне плевать, первый иль последний! — зыркнул на него глазами Прохор. — Я сказал, не скажу, значит, не скажу!

— И не говори, — махнул рукой Тартищев, — с этим мы и без тебя разберемся. — Он посмотрел на часы и приказал Вавилову:

— Вызывай конвойных!

Хватит с него на сегодня!

— Зря ты со мной, Федор Михалыч, говорить не хочешь, — покачал головой Прохор, — а то ведь вдруг свидеться больше не придется. Я б тебе рассказал, как персики да инжир на Туретчине едал, когда с чумазым туркой воевал, как Балканы перевалил по колено в крови… Вот с тех пор кровь и не переношу… — Он вздохнул. — Там в первый раз арестантских щей хлебнул за то, что вшивую шинелишку — рупь цена — на сливовицу променял… А потом пошло-поехало, выдали волчий билет вместо плаката, а по нему и отношение, как к волку бешеному, — ни тебе работа, ни тебе ночлег! — Он махнул рукой. — Ладно, веди! — И встал с табуретки.

— Венгра ты тоже пришил? — Иван подошел к нему. Он был как раз по плечо Прохору и, задавая вопрос, задирал голову высоко вверх.

Прохор пожал плечами.

— А все до кучи, господин хороший! Мамонт мне сказал, что пятьдесят тысяч должны у грека взять, а заодно и браслет, что Настя вернула. Мы с Ленькой сговорились, что он мне браслет перекинет в сокровенном месте, когда от магазина скакать будут, но так я его и не дождался. Подстрелили Леньку и в острог отправили! А венгр с деньгами в тайгу смылся. — Прохор преувеличенно громко вздохнул. — Пришлось его девку пощупать, чтоб узнать, где эта хаза таежная…

— Ну ты даешь, Прохор, — покачал головой Иван, — это ж сколько ты человек угрохал? Не считал?

— На том свете сосчитают, — осклабился тот. — Думаешь, я не знаю, что в пекло попаду? Потому и хочу на этом свете всласть пожить!

— Ну-ну! — усмехнулся Тартищев. — Блажен, кто верует, легко ему на свете…

— А ты знашь, Федор Михалыч, какая кличка за мной закрепилась? — оглянулся от порога Прохор. — Слизкой меня прозвали… За то, что от полиции уходил запросто. Как корова языком, бывало, слизнет Прошку Сипаева… — Он остановился на мгновение. — Хотите, господа хорошие, я вам песню капказскую спою, походную. Я его весь пешком выходил, с басурманом дрался. — Топнув деревяшкой и лихо присвистнув, Прохор затянул надорванным голосом:

Гремит слава трубой,

Мы дрались за Лабой,

По горам твоим, Кавказ,

Уж гремит слава об нас…

Уж мы, горцы басурма…

Конвойный толкнул его прикладом в спину, и Прохор замолчал на полуслове. Дверь за ним захлопнулась, а Тартищев медленно проговорил, все еще глядя на дверную створку:

— Ишь ты. Слизка! Отчаянный мерзавец! Дерзкий! — И повернулся к взиравшим на него Ивану и Алексею:

— Завтра сведем его с Мозалевским. Посмотрим, что тогда запоет наш курский соловушка!

— А по-моему, он блефует! — сказал Иван. — Он же калека! С деревяшкой по крышам не поскачешь!

А покрасоваться хочется, дескать, вот я каков!

— Зачем ему красоваться? — возразил Алексей. — Он что, не понимает, что ему за это петля светит? Я уверен, что они на пару с Мамонтом работали.

И наверняка это Прохор его послал, чтобы Федора Михайловича проучить, а то и убить! И в окно к Дильмацу он мог запросто проникнуть. Мамонт только слегка его подсадил…

— Но с крыши-то он должен был спуститься, прежде чем в окно залезть? А потом опять же по веревке вернуться. Нет, не верю, чтобы Прохор сумел это сделать. Тут со здоровой ногой не все получается! — не сдавался Иван. — А другим путем в этот двор не попадешь. Я проверял, там два дворника по очереди исправно дежурят. Мимо мышь не проскользнет.

— Казначеев с Мозалевским проскользнули…

Вавилов усмехнулся.

— Мастак ты, Алешка, подводные камни замечать, но только, видно, забыл, что Казначеев и Мозалевский через парадный вход вошли, а не через соседние ворота. Вот их-то дворники и охраняют, а ночью с особым тщанием, потому как с каждого припозднившегося пятачок, а то и гривенник берут…

С улицы вдруг послышались крики, ругань, непонятный треск и грохот, затем вдруг ударил винтовочный выстрел…