добрался до Парижа. «Здесь впервые узрел свет, покинул авантюры и стал работать. Для денег грешил в газетах; для души в течение 1921 года написал две книги… 〈…〉 Продолжал играть в карты и на скачках. В перерывах изучал ночной Париж, читал Паскаля, пьянствовал и ездил на Океан. За полтора года объелся русским Парижем до рвоты, потянуло ближе к России»; в начале 1922 г. приехал в Берлин, «запродал „Русскому творчеству“» (берлинскому издательству, выпускавшему русские книги. – М. Ч.) еще две книги «и вернулся в Париж. Снова карты и звериная скорбь дневных пробуждений», в марте – снова в Берлин, продал еще две книги. «Живу тихо, встаю поздно, гуляю по Kurfüstendamm и заметно левею!» «Был на медицинском и историко-филологическом, – вспоминал Ветлугин. – Окончил юридический. Собирался „оставаться“ по „истории философии права“… Но, как говорил кроткий Сергей Ауслендер: „…Когда окончится эта завиг’ушка, я напишу г’оман“…».

С каким чувством читал Булгаков о перипетиях неосуществившегося варианта своей, в сущности, судьбы? Жалел ли? Мечтал ли жить тихо (невыполнимое желание обитателя квартиры № 50), как его бывший коллега по медицинскому факультету, и «леветь», гуляя по Курфюрстендам, а не по Большой Садовой? «Завиг’ушка», во всяком случае, кончилась, и он сам собирался писать роман. А с Сергеем Ауслендером вот-вот должен был встретиться в Москве.

В это лето в Москве читали и обсуждали книгу А. Соболя «Обломки» и особенно повесть «Салон-вагон» (откликнувшуюся спустя много лет в одной из последних повестей В. Катаева); не прошел, по-видимому, мимо внимания Булгакова рассказ О. Савича «Иностранец из 17 №». Вообще же для того, чтобы представить круг его чтения в тот год – имевшего, как мы убедились, даже и специальные цели, – стоит обратиться к тогдашним критическим обзорам, фиксировавшим то, что было литературной злобой дня.

«В 1920 и 21 гг. в Москве шумели имажинисты. Главными у них были С. Есенин, А. Мариенгоф, А. Кусиков и В. Шершеневич. В 1922 г. от них ничего не осталось, – констатировал И. Н. Розанов в своем «Обзоре художественной литературы за два года», датированном ноябрем 1922 г., – Кусиков и Есенин уехали за границу. Шершеневич отдался театру. Мариенгоф просто замолчал. „Имажинисты сами себе надоели“, – комментировали иные. Зато усилились их противники футуристы: в Москву прибыл Крученых и центрифугист Асеев. Первый немедленно стал выпускать книжку за книжкой на заумном языке, как будто с 1914 года ничего не изменилось. Асеев книжкой „Стальной соловей“ почти добился общего признания. Значительно меньше внимания обратила на себя книжка С. Третьякова „Ясныш“. Но героем сезона оказался третий центрифугист Пастернак Б., выпустивший третью книгу своих стихов „Сестра моя жизнь“. Интересная подробность: литературной Москве книга стала известной еще в рукописном виде летом 1921 г. и быстро распространилась в списках. Выход книги из печати летом уже 1922 г. вряд ли что прибавил для создавшейся репутации. То же следует сказать и о книжке Василия Казина „Рабочий Май“ 〈…〉 Только в 22 г. вышел сборник его стихотворений, уже давно известных всем его поклонникам, следившим за ним по журналам. Другие пролетарские поэты за последнее время как-то потускнели».

Самыми заметными явлениями прозы этих двух лет обозреватель называл 3-й том «Истории моего современника» Короленко, роман А. Белого «Котик Летаев» и повесть И. Шмелева «Неупиваемая чаша»; отмечены им рассказы Б. Зайцева, Б. Садовского (который в это время живет не в Москве, а в Н. Новгороде), П. Муратова, названы также В. Лидин и Андрей Соболь – как взявшиеся «за изображение революции, но как сторонние наблюдатели, без революционного духа». Особо выделен Пильняк – как тот, кто «в текущем году» был «в моде» – наряду с Серапионовыми братьями; «его считают лучшим бытописателем революции», – свидетельствует И. Розанов. «Заметное имя создал себе за два последние года Александр Яковлев». «Из других беллетристов обратили на себя внимание» С. Григорьев, М. Козырев, С. Семенов, Вяч. Шишков, Мих. Волков, А. Неверов, Н. Ляшко, Б. Пастернак, Л. Леонов (в скобках сделано пояснение – «еще не напечатанная повесть „Битва при Калке“»), А. Бибик, С. Бобров и др. «О расцвете художественной прозы говорить еще рано: все это еще только первые ласточки. Уровень техники в стихах все еще выше», – заключает обозреватель.

Синхронный срез двухлетней литературной жизни по состоянию на осень 1922 года сделан довольно точно: московская беллетристика предстает такою, какою виделась она наблюдателю в тот самый момент. Вместе с немногими не упомянутыми И. Розановым авторами из перечисленных нами ранее альманахов 1921–1922 годов – это почти вся московская литературная среда лета 1922 года, те люди, которые собираются в разных кружках для чтения своих произведений, которые встречаются друг с другом в редакциях альманахов, в книжных лавках. Сами литераторы оценивали свою текущую жизнь, ее атмосферу довольно низко. Характерным кажется для самоощущения среднего литератора второе письмо Е. Галати Б. Садовскому – от 25 июля 1922 года:

«…Мне жалко, что не увижу вас в Москве, но я вполне понимаю ваше решение не покидать Нижнего. Здесь вы бы не вынесли духоты и сутолоки ничтожеств. Литературная Москва похожа на стоячий мутный и зловонный пруд, в котором не то что крупных щук и карасей нету, а даже и молодых окуней не видно.

На воде танцуют ловкие комары, толкутся глупые жуки и головастики, и не на что надеяться бедному рыболову. Быть может, меня склоняет к преувеличению мой пессимизм. Но теперь, увы! Он свойственен всем плававшим когда-то в чистых проточных водах. 〈…〉 Кроме Слезкина, не встречаю никого. Читать „новых“ не могу без содрогания и недоумения. Все эти новые лица сворачиваются в один какой-то дикий образ, и я отворачиваюсь от него».

Вскоре Булгаков оказался в одном, во многом случайно, видимо, сложившемся литературном кружке с автором этого письма и с В. Мозалевским, оставившим некоторые штрихи жизни кружка в своих воспоминаниях:

«В 1922–23 гг. в Москве под гостеприимной „Зеленой (абажур!) лампой“ журналистки Лидии Васильевны Кирьяковой (ум. 1943) собрались как-то по ее приглашению несколько писателей на литературный „чай“.

Читал свой рассказ Юрий Львович Слезкин „Столовая гора“ (впоследствии был напечатан). Слушали Ю. Слезкина тогда, в тот вечер, Булгаков Михаил Афанасьевич, Ауслендер С. А., Стонов Д. М., книговед Е. И. Шамурин, я, еще кто-то, забыл, ну, разумеется, и „хозяйка салона“ Лидия Васильевна. После чтения за „чаем“ (весьма „расширенным“) было обсуждение рассказа и разглаголы на литературно-театральные темы момента – Мейерхольд, Таиров, „Заговор императрицы“ (пьеса А. Н. Толстого и П. Е. Щеголева. – М. Ч.), театр Революции – „Озеро Люль“ (пьеса А. М. Файко. – М. Ч.). Тут высказывались и надежды, что какие-то новые писатели создадут какие-то новые шедевры, тут скептически звучали фразы, что „нет пока ничего оригинального, примечательного“, тут благоговейно глядели „назад“, глядели на Пушкина, Толстого Л. Н.: М. А. Булгаков ждал появления новой „Война и мир“. 〈…〉 как-то все собеседники