городе. Если ее спросят, подумала она, где ее муж, она скажет — в Гамме, работает на шахте. Но есть ли в Гамме шахты? А если нет? Ну, ладно, она скажет, в Гамме… Зита вспомнила и пожалела, что вспомнила… Сентябрьское утро, сын ее только еще родился. Зита во дворе качает мальчика и поет:

Белеется белый,

ангелочек белый,

схороню тебя я,

схороню тебя я

за костелом белым.

Баю-баю-баю…

Партизаны стояли у них, и Мишо был дома… Жалость охватила Зиту.

— Ха-ха-ха! — заржал шарфюрер Книвальд в ответ на сообщение Отто Дросселя, того, что с залепленной щекой, что он, Отто Дроссель, накопил уже по крайней мере литр святой воды и можно начинать крестить мальчишку. — Ха-ха-ха! — Книвальд утер рукавом губы. — А как мы будем это делать? Ха-ха-ха-ха! — Книвальд повернулся к Зите и сказал ей: — Guter Wein — ein gutes g’selliges Ding. Ha-ha!.. Zu rechtem Gebrauch gab Gott Wein! Ha-ha!.. Gott mit uns[23]. — И он хлопнул себя по ремню со старинной пряжкой, на которой было написано: «Gott mit uns», и снова захохотал.

Под шквалом хохота Зита плотнее прижалась к плите. И в эту минуту она испытала самый сильный страх за весь вечер — ей показалось, что немцы пьяны. А может быть, ничего этого нет, может быть, она теряет рассудок? Она все держалась онемевшей рукой за плиту.

— Качать! — приказал Дроссель, тот, с залепленной щекой. — И одолжи нам какой-нибудь горшок.

— Горшок? — переспросила она. — Вы хотите варить? Может быть, лучше я…

— Вино, — ответил Дроссель. — Нас здесь девять, у каждого самое меньшее пол-литра вина. Дай горшок примерно на семь литров. Будем варить святую воду.

Зита перестала качать. Достала с печки красный горшок на восемь литров, подала Дросселю.

Он усмехнулся, и на его щеке задвигались грязные полоски лейкопластыря, налепленные крест-накрест.

— Прошу вас, — сказал он, — кто первый?

Зита стояла, прижавшись к плите, она больше не качала мальчика, он горел в лихорадке, лицо его покраснело, веки отяжелели. Она смотрела на Обмана, который сидел, еще крепче сжав почти несуществующие губы, прикрыв безразличные глаза, и лицо его было похоже на колун.

Не делайте мне зла, ради бога, прошу вас, молили ее устремленные на Обмана глаза, хотя она еще не знала, что они собираются делать.

— Du!

— Кашать! — крикнул Дроссель. — Кашать щенка!

Зита медленно раскачала зыбку.

— Мне уже не терпится, — сказал Книвальд, — столько святой воды накопилось. Ха-ха!

Он встал. По его пилотке растянулись буро-лиловые стебли и серо-зеленые листья «старой девы», свисающие из большого ящика под распятием. Дроссель дернул головой, стряхивая ветки, взял горшок и поставил его на пол посреди кухни.

«Dreiundzwanzig, vierundzwanzig, — услышал, стоя в потоке, Майерский, Мёллер приближался к нему. — …Siebenundzwanzig…»[24].

Обман думал, не послать ли за спиртом, который был у них в машине. Могли бы прийти те, которых он оставил в машине с собаками. Он взглянул на Книвальда.

— Ну, шарфюрер, — сказал он, — покажи ей, что у тебя есть.

— Ха-ха! — Шарфюрер Йозеф Книвальд встал над Зитиным горшком, сдвинул на левый бок скорострельную винтовку и начал расстегивать белый балахон. — Ха-ха-ха!

Зита закричала, схватила из зыбки горящего в лихорадке ребенка, закричала, чтобы услышал Майерский.

— Майерский, спаси, Майерский! — закричала она, подбежала к дверям в комнату и толкнула их. Двери распахнулись.

Она замерла.

Обман слегка усмехнулся.

— Шарфюрер, — сказал он Книвальду, — ну, что же ты, начинай!

— Ха-ха!

На дворе раздался выстрел из винтовки.

Обман вскочил, натянул на голову бригадирку с металлическим черепом и костями и обернулся к своим ребятам.

У Книвальда отвалилась нижняя челюсть и обнажились торчащие желтые зубы.

Зита прижала к груди ребенка и заплакала. Сквозь слезы она видела, как из ее кухни выбегают белые эсэсовцы со своими скорострельными винтовками. Метнувшись в горницу, она тихо вскрикнула и с новым приступом слез закрыла окно, через которое ушел Майерский. Зита посмотрела в темноту, отошла от окна, немного постояла возле застланной кровати, в которой прятала Майерского, и пошла к дверям в теплую кухню. На пороге она услышала стрельбу из скорострельной винтовки, потом стрельба усилилась — стреляло много винтовок. Зита подождала, перевела дыхание и вошла в кухню. Она поправила постель и положила мальчика в зыбку. И тут ноги ее подломились. Она опустилась на лавку, на которой только что сидел Отто Дроссель. Сидя, она потихоньку качала мальчика. У него вздрагивали веки, он был в жару. Зита качала так тихо, что не стучали даже сточившиеся полозья зыбки. Она качала и плакала тихими слезами, плакала над ребенком, над собой, над Майерским. У нее дрожали руки, лицо, она вся дрожала, точно осина, когда пролетает ветер. Она смотрела в открытые двери на дорогу — там беспорядочно и шумно бегали солдаты, они топали, кричали, там гремели залпы из скорострельной винтовки, а она ничего не слышала. Она качала мальчика совсем тихонько, чуть-чуть, и все ниже наклонялась над ним. Она качала… И зачем пошла она за Чернека, зачем родила ему сына… Ведь убьют его, бросят в огонь…

В дверях послышался топот.

Вбежал Отто Дроссель, эсэсовец с залепленной щекой, отшвырнул красный горшок и снова бросился к двери, чтоб открыть вторую створку.

— Сюда! — крикнул он эсэсовцам в белых балахонах. — Сюда!

Двое внесли в кухню забрызганного грязью и окровавленного Книвальда, опустили его на пол и опять выбежали.

Зита сидела неподвижно.

Двое парней вернулись, неся Обмана. Своего мокрого и окровавленного обершарфюрера они положили рядом с Книвальдом.

Зита не двигалась. Дроссель глядел на нее, на зыбку, которая больше не стучала, как дизель-мотор. Зитин мальчик поднял покрасневшие веки и смотрел на мать.

Белые эсэсовцы вернулись, стали в дверях.

— И Шурца сюда? — спросил один из них Дросселя.

— А он что? — спросил Дроссель.

— Он убит.

— Да, тащите его сюда и других тоже.

Белые эсэсовцы положили рядом с Обманом мертвого.

Зита с ужасом смотрела на эсэсовцев — они еще два раза выбегали и возвращались, чтобы принести двух мокрых, покрытых грязью, окровавленных мертвецов, и клали их на пол. Она тихо качала мальчика. У нее болели глаза, она опустила их и посмотрела на Обмана и Книвальда, которые стонали на полу ее кухни. Она подумала о следах Майерского, об испачканном и мокром покрывале на кровати, о грязной подушке, о мужниных костюмах на чердаке. С дороги слышались выкрики солдат. У нее болело все — тело, голова, спазмы сдавливали ей горло. Обыщут, убьют, сожгут… Бросят мальчика в огонь… Она взяла мальчика на руки вместе с подушками, завернула потеплее одеялом,