На остальной территории Саксонии развал общественного порядка не достиг таких масштабов, как в Эрфурте, однако падение нравов наблюдалось повсюду. Сарцерий, которого Лютер направил в Мансфельд, описывает этот город как один большой бордель. Мужчины, сообщает он, больше не желают довольствоваться одной женой и бегут из дома в поисках приключений, а брошенные жены недолго думая поступают так же. В 1522 году Лютер разрешил разводы, чтобы «дать свободу плохим мужьям и плохим женам расстаться и изменить свою судьбу». Отныне отношение супругов друг к другу стало напоминать отношение к стоптанной паре обуви: выбросил и надел новую. «Ужас берет, — докладывал Сарцерий, — когда видишь, какого размаха достигли проституция и супружеские измены; порок этот стал столь обычным делом, что кое-кто уже перестал считать его грехом... Случается даже, что один или одна сожительствует сразу с несколькими!» Так вот где истоки группового брака!

В Нюрнберге, вольном баварском городе, сторонники Лютера завладели, как и в Виттенберге, и в Эрфурте, всеми культовыми сооружениями и также подстрекали народ к выступлениям против духовенства. К чему это привело? Об этом без обиняков говорит в своем письме, написанном в 1524 году, один из «своих», Ганс Сакс: «Своим поведением вы не только не приобщаете христианские души к Слову Божьему, но прямо отвращаете от него. Своим открытым попиранием постных дней, своими воплями и угрозами, своей похабной бранью духовенства, своими выходками, своими бесконечными ссорами, своим презрением к простым людям вы добились того, что многие христиане, встречаясь с вами на улице, от омерзения плюют вам вслед. Вы много шумите, но мало что делаете... Вы насмехаетесь над другими и расхваливаете сами себя, вы клевещете на священников и оскорбляете их, а сами распутничаете напропалую, а потом удивляетесь, что люди презирают вас и ненавидят ваше учение». Похожие упреки, обращенные к единоверцам, можно встретить и в письмах других лютеран, например, Пиркгеймера, Конрада Викнера, Лазара Шпенглера.

Урбан Регий, один из проповедников нового Евангелия, писал Лютеру из Аугсбурга: «Ваши люди ведут себя здесь так грубо и так откровенно предаются плотским радостям, что можно подумать, будто Десять заповедей писаны не для них. Нет абсолютно ничего, что они считали бы для себя запретным. Доходит до того, что они готовы с чистой совестью простить себе воровство, клятвопреступление и разврат. Неужели в своем ослеплении эти несчастные глупцы думают, что Спаситель явился на землю и принял здесь крестную муку ради того, чтобы мы могли с бесстыдством тешить свои животные страсти?» Позже, получив назначение в Люнебург, он застал там примерно ту же картину: «Чем более всего озабочены ярые ревнители Христовой правды, так это личным благополучием. Один в обмен на проповедь Евангелия требует почета и высоких должностей, другой только и ищет, как бы наложить лапу на церковное имущество, и почти все норовят устроить свою жизнь так, как диктует им собственная прихоть и каприз... Поначалу и я принимал усердие этих ревностных апостолов Евангелия за чистую монету. Как и многие другие, я пал жертвой лицемерного обмана. Но теперь-то я хорошо изучил их и знаю: единственная их цель и забота — утолить свою алчность и под прикрытием Евангелия завладеть чужим добром».

О том, какие нравы воцарились в имперском Констанце после того, как и сюда проникли апостолы лютеранства, нам подробно рассказывает книга «Евангельские распутства», написанная Людвигом Гетцером, большим «экспертом» в этом вопросе, окончившим свои дни в 1529 году на плахе по обвинению в многоженстве, — у этого человека было не меньше дюжины жен. «Поистине гениальное изобретение мэтра сатаны, — восклицал он, — под предлогом проповеди Евангелия и христианского братства ловко обобрать толпу и заманить простаков в свою ловушку. И ему это в полной мере удалось, как нам показывает пример гнусного поведения тех, кто именует себя евангелистами».

О положении дел в Базеле нам сообщают различные источники, в частности, друг Цвингли швейцарец Анри Лорити Глареанус (Гларис). Поначалу он не скрывал от Цвингли своей радости по поводу того, что и в Швейцарии появились проповедники Слова Божьего, но вскоре радость сменилась разочарованием. В 1522 году он писал Миконию: «Вы и представить себе не можете, как вредят делу Лютера даже самые ревностные его сторонники. Они действуют столь непоследовательно и столь неуклюже, что создается впечатление, будто их вдохновляет гений зла». В 1524 году его мнение осталось прежним: «Я глубоко убежден, что никто не приносит большего вреда проповеди Евангелия и наукам, чем те, кто называет себя его друзьями и радетелями... Впрочем, поостережемся замахиваться слишком высоко: как и раньше, никому не позволено критиковать помазанника Божия». Эти слова проникнуты горькой иронией человека, понявшего, что в «империи» Цвингли действия пасторов не подлежат обсуждению. Глареануса и в самом деле вскоре вынудили отойти в тень и освободить место более сговорчивым проповедникам.

Одной из столиц Реформации стал Страсбург. С самого начала этот город превратился в арену жестокой борьбы между разными течениями лютеранства. Сюда одновременно съехались Буцер, Капитон, Гедион, Швенкфельд, Энгельбрехт, Ламберт и Целий, и каждый из них активно использовал мощную издательскую базу, сложившуюся в Страсбурге, для пропаганды своих евангельских сочинений. Большинство текстов этих представителей первой волны Реформации увидело свет, когда период становления новой Церкви уже завершился, однако в них подробно освещаются события, имевшие место с 1522 по 1525 год. «Наши пасторы, — писал Капитон, — учат Евангелию, совершенно не заботясь о дисциплине, и, судя по всему, даже не подозревают, что дисциплина необходима и в наших церквах. Подавляющее большинство трудоемким, но полезным службам предпочитает службы легкие и удобные; есть и такие, кто христианскую свободу понимает как царство разврата. Глядя на них, можно подумать, что для утверждения евангелической церкви достаточно сбросить гнет папизма. Немало и тех, кто, видя явный упадок наших церковных институтов, начинает мечтать о восстановлении былого авторитета духовенства... Народ, охваченный моральным разложением, совершенно отвык повиноваться. Посягнув на авторитет папы, мы, похоже, пошатнули уважение к таинствам, принизили роль священничества и даже подорвали веру в Слово Божье».

Бывший францисканец из Авиньона Ламбер первое время тоже славил Реформацию, называя ее приход «счастливой порой». Однако и он открыто жаловался Миконию: «Вся моя жизнь превратилась в боль и стон, ибо слишком мало встречаю я тех, кто евангельскую свободу использует во благо. Вместо милосердия, от которого теперь осталось одно только смутное воспоминание, между нами воцарились клевета, зависть, обман и злословие». Еще несколько лет спустя он же напишет: «Разрушили мы немало, но что мы построили? Велико число тех, кто отвернулся от заповедей Господних, а Евангелие чтит лишь в той мере, в какой находит в нем оправдание потаканию своим плотским желаниям... Кто подсчитает все зло, проникшее в нашу молодую Церковь? Кто измерит необъятность наших пороков?..»

Бывший доминиканец из Шленштадта Буцер сокрушался: «Кому еще не ясно, что наша церковь поощряет безнаказанность самых тяжких проступков? Отсутствие порядка и вседозволенность подталкивают народ, особенно молодежь, к преступлениям. От стыда и совести остались одни названия. Люди предаются всем мыслимым излишествам, не испытывая при этом ни малейшего раскаяния». Позже он же: «Значительное число наших пасторов убеждены, что исполнили свой долг, осыпав оскорблениями пособников антихриста, освистав своих прежних собратьев и потратив долгие часы на споры о бесполезных предметах. В свою очередь, народ, видя перед собой такой прекрасный пример, утвердился во мнении, что истинно добродетельному христианину достаточно осыпать оскорблениями папистов, участвовать в гонениях на них и вести бесконечные разговоры о пустяках. Что же касается скромности, христианского милосердия и истинного рвения, то от всего этого не осталось и следа».