Симон покинул террасу и двинулся по коридору.

Вскоре он понял, что имел в виду Бордери: ванна была огромная, даже сразу не скажешь, что это — ванна или еще один бассейн. Он вволю насладился роскошью — медными кранами, белым фаянсом, толстыми мягкими полотенцами. Простоял под душем минут пятнадцать, потом брезгливо натянул грязную одежду.

На террасу он вернулся чуть более трезвый. Бордери успел вылезти из воды и облачиться в ярко-синий халат. Сидя в плетеном кресле, он стучал по клавишам ноутбука, пристроив его на коленях.

— Уже за работой? — спросил Симон.

— Читаю новости. Ты был прав насчет Морнезе и побега Валерино, все только об этом и говорят. И об убийстве грабителя, с которым он вместе бежал.

— А вы мне не поверили?

— Поверил. Я же сказал, что интуиция никогда меня не подводит. — Бордери закрыл ноутбук. — Но настоящий профессионал всегда проверяет свои источники. Ты верно догадался — во всяком случае, насчет Морнезе. На этом острове психов что-то неладно. Почитать прессу, так там массовый исход, давка у парома, все сваливают с острова.

Бордери встал, взял с журнального стола оранжевую папку и вручил ее Симону:

— Бери. Ты найдешь этому лучшее применение.

Симон колебался.

— Но Жан Реми доверил ее вам…

— Надо уметь рисковать. И потом, так у меня создается впечатление, будто я делаю что-то в память о нем, помогаю Колену. Можешь считать, что этим я успокаиваю совесть, если тебе так больше нравится.

Поглядев на окружавшую его роскошь, Симон подумал, что Габриель Бордери наверняка великолепно умеет договариваться со своей совестью. А сейчас он избавлялся от обременительного подарка, завещанного ему лучшим другом. Но Симона это устраивало.

— Спасибо. Я постараюсь найти этому достойное применение.

— Тебе уже лучше… я про вино?

— Да, холодная вода привела в чувство. Я выезжаю.

— Не хочешь поесть перед дорогой?

— Спасибо, но мне бы хотелось вернуться до темноты. — Симон направился к двери, но вдруг остановился. — Кстати, Габриель, у вас есть жена?

Бордери удивленно посмотрел на него:

— Жены нет. Женщин много.

Симон расхохотался. И рассказал, что проделал с помощью Клары, чтобы добыть его адрес.

Теперь рассмеялся Бордери.

— А я и не задумался, как ты меня разыскал. Повезло. Обычно мои секретарши не допускают таких промахов с девицами, претендующими на звание моей жены. Мне случается между самолетами забыть одну из них в своей постели.

Мужчины обменялись рукопожатием, и Симон ушел. Габриель Бордери не стал его провожать. Миллиардер остался стоять, глядя на Средиземное море.

Симон сел в «твинго» и тронулся. Он слегка приврал, сказав, что протрезвел, но решил, что бывало и хуже. Впрочем, с полицейскими лучше не встречаться. С настоящими полицейскими.

Он без проблем обогнул Ниццу, выехал на шоссе А8 и, гордясь своей способностью ориентироваться, начал прибавлять скорость. От череды тоннелей разболелась голова. Симон вытащил диск Гольдмана — не помогло. Застрекотало радио. Перебрав несколько станций, Симон остановился на той, что постоянно передавала информацию о дорожной обстановке.

«Везде пробки, — скорбно сообщила дикторша. — Отложите ваши поездки!»

— Черт! Вот только этого мне не хватало.

Суббота, 19 августа 2000, 15:19

Лагерь на диком полуострове, остров Морнезе

В лагере все обращались со мной очень бережно. Принесли поесть, но мне хватило ломтика сыра и яблока. Пока полицейские допрашивали Мади и Армана, мне предложили отдохнуть в маленькой комнатке, где помещались только кровать, деревянная тумбочка и аптечка. Комната служила изолятором — и для заболевших, и для наказанных.

Четверть часа спустя пришел отец Дюваль, и я вдруг сообразил, что раньше мы ни разу не говорили наедине. Он больше тридцати лет руководил лагерем и, наверное, видел во мне очередного безликого подростка.

Я был благодарен ему за то, что он не ждал от меня ни исповеди, ни даже просто признаний.

— Колен, звонили твои дядя и тетя. Они будут здесь через час или два. Им, скорее всего, придется пообщаться с полицией. Тебе тоже. Сейчас ты, наверное, хочешь побыть один. Поспи, тебе это необходимо. А я пойду. Думаю, теперь у тебя нет ни малейшего желания сбежать. Как бы там ни было, наш детский лагерь превратился в военный, со всеми этими полицейскими во дворе. Я буду в соседней комнате, позови, если я тебе понадоблюсь. Мне придется успокаивать родителей остальных ребят.

Лежа на кровати под колючим казенным одеялом, я старался ни о чем не думать. Уснуть я не мог. За стеной было шумно, доносились голоса — наверное, полицейские, трещало радио. Все было какое-то нереальное. Казалось, я лежал в больничной палате и мне это снилось.

Я был в палате для психов, в дурдоме.

Стоило закрыть глаза, и всплывало лицо моего отца. Улыбающееся лицо с фотографии, стоявшей у меня на тумбочке рядом с кроватью. Лицо — гордое, счастливое, успокоенное, — когда я забрал папку у нотариуса. Лицо — такое жестокое несколько минут спустя. И рука без обручального кольца, выкручивающая запястье Мади. И губы, произносящие слова, — требующие, чтобы я вспомнил. О чем?

Мне тогда было шесть. Обед, тот последний обед. Я сосредоточился, закрыл глаза и отогнал все мысли, постепенно погрузился в обрывки воспоминаний. И впервые увидел маму. Она стояла. На ней было просторное льняное платье, длинные светлые волосы спадали на плечи. Такая красивая. Бледная, но очень красивая. Мужчины вокруг нее спорили. Она смотрела на них, порывалась что-то сказать, но никто ее не слушал.

Мама собрала грязные тарелки и отошла от стола, с улыбкой глянув на меня, как будто хотела сказать: «Ссоры взрослых не так уж и серьезны!» Я смотрел ей вслед. Она была босиком, в длинном крестьянском платье. Я хотел побежать за ней. Но не смог. Меня удерживала чья-то рука.

Рука отца.

Он стиснул мою ладонь. Наклонился. В другой руке у него был стакан. Теперь я видел только его рот. Он хотел поговорить со мной тихо, укрывшись под столом от взглядов. Он приложил палец к губам и припал к моему уху. Будто собирался поделиться секретом.

Колен.

— Колен! Колен, проснись. Твои дядя и тетя приехали.

Отец Дюваль посторонился, пропуская их. Я приподнялся. Брижит села на край кровати, Тьерри пристроился рядом с тумбочкой, над которой висело зеркало. На Тьерри была яркая оранжевая рубашка поло, придававшая ему фальшиво непринужденный вид.

Зато тетя меня удивила. От ее обычной уверенности не осталось и следа, пусть даже макияж и хорошо сшитое платье в цветочек поддерживали иллюзию, но я слишком хорошо ее знал, чтобы обмануться. Она плакала. Она, всегда такая строгая, несгибаемая. Глаза у нее опухли от слез. И она не могла заставить себя взглянуть мне в лицо.