Я едва не возражаю, что никто не смеет будить королеву и заходить в ее покои, пока она не позволит, однако потом вспоминаю про смежные двери. Вероятно, Роберт Дадли может появляться у нее, когда ему захочется.

– Передадите ей, что мне очень-очень жаль? – тихим голосом прошу я. – Мы с Недом полюбили друг друга. Мои чувства не изменились, и я всегда буду любить только его. Я не хотела обидеть королеву. Я ни о чем не думала, кроме своей любви.

– Очень постараюсь все объяснить. Правда, сразу могу сказать, что она не поймет. А теперь ступай.

* * *

Все утро я жду в своей комнате вызова к Елизавете. Меня тошнит от страха. Месяцами меня тошнило по утрам из-за ребенка, а сейчас тошнит из-за страха перед королевой. Почувствую ли я себя когда-нибудь снова здоровой? А счастливой? Вспоминаю свою бедную сестру, которая ждала вестей от сестры этой королевы, решавшей, жить ей или умереть – как странно, жестоко и непостижимо, что ей пришлось погибнуть за свою веру, а я теперь до смерти напугана из-за любви, и что мы никогда не сможем поговорить об этом. Я подарю жизнь ее племяннику, который никогда не увидит свою тетю.

В полдень Пегги, одна из придворных дам, засовывает голову в мою комнату и говорит:

– Она спрашивает тебя. Мы сегодня плаваем по реке. Не самый подходящий день, чтобы отсиживаться тут!

– Ей нужна я? – Сразу вскакиваю со стула, не обращая внимания на головокружение.

– Просто интересуется, где ты. Я сказала, что ты проспала, но лучше бы тебе самой показаться.

Смотрюсь в свое зеркало из чеканного серебра и в мягких тонах отражения вижу красавицу: кремовая кожа, золотистые волосы, темные глаза.

– Идем, они уже рассаживаются, – вредным голосом добавляет Пегги.

– Она хочет, чтобы я тоже отправилась в плавание?

– Я ведь так и сказала!

Спешу за ней к причалу. Не верится, что Елизавета будет расспрашивать меня, плавая по реке. Я думала, она отправит за мной, как только Роберт Дадли поговорит с ней. Не понимаю, что происходит. У Елизаветы было плохое настроение с самого прибытия в Ипсвич. Город страстно поддерживает реформизм, а королева жаждет возвращения прежних церковных традиций. У священников здесь есть жены, Елизавете же по нраву представители духовенства, давшие обет безбрачия и одетые в роскошные мантии. В ней как-то нелепо смешивается протестанство и католичество, она не относится к своей вере всерьез, как Джейн. Ей пообещали показать театр масок на воде, чтобы отвлечь, так что нам нужно занять места на судах, где мы будем обедать и смотреть представление, подготовленное для увеселения королевы.

Роберт Дадли находится рядом с ней и никак не реагирует на мой обеспокоенный вопросительный взгляд. Ждать от него помощи явно не стоит. Елизавета наклоняет голову в ответ на мой реверанс, но к себе не подзывает. Она не выглядит злой или благожелательной, она просто холодна, как обычно. Словно никто не рассказал ей о моем положении. Может, Дадли действительно промолчал, струсив в последний момент? Едва заметным жестом из-за трона он показывает мне молчать и ничего не предпринимать, поэтому я снова приседаю и отхожу.

Судно становится на якорь и покачивается на волнах прилива, натягивая стальной трос. Это отвратительно, корабль шатает одновременно из стороны в сторону и вверх-вниз. Намного хуже, чем на барже. К горлу подступает желчь, во рту чувствуется соленый привкус.

– Приступим к обеду, – говорит Елизавета, будто понимает по моему бледному лицу, что я не протяну этот день без тошноты. – Ах, устрицы!

Королеве подают знаменитые колчестерские устрицы, и, глянув на Роберта Дадли, она спрашивает:

– Правда ли это, что они возбуждают похоть в излишне доверчивых людях?

– И не только в излишне доверчивых, – отвечает Дадли, и вместе они смеются.

– Возможно, чистым женщинам, вроде леди Катерины и меня, не нужно их пробовать? – Слуга, поняв намек, тут же предлагает огромное блюдо и мне. Под пристальным взглядом ее темных глаз приходится взять одну устрицу.

– Зависит от того, нравится ли вам вкус, – объясняет Роберт. – Я вот просто оторваться от них не могу.

Елизавета смеется и шлепает его по руке, когда он тянется за очередной раковиной, но продолжает следить за мной. Нельзя не съесть то, что даровала королева со своей тарелки, поэтому я подношу устрицу ко рту. Запах водорослей и вид липкой раковины… я этого не выдержу. Понимаю, что не смогу ее проглотить и опозорюсь перед всем двором. Рот наполняется горячей соленой желчью, живот крутит.

– Bon appétit! – Королева желает мне приятного аппетита, не сводя глаз с моего позеленевшего лица.

– И вам, Ваше Величество, – говорю я, затем открываю рот, выливаю в него содержимое раковины и глотаю. Захлопываю рот, как ловушку, и держу зажатым.

Елизавета хохочет с такой силой, что хватается за руки Роберта, чтобы не упасть.

– Ну и лицо! Съешь еще! – восклицает она. – Давай!

* * *

Поговорить с Робертом Дадли наедине удается только вечером после часовни. Я подхожу поближе, когда мы занимаем места в большой столовой.

– Вы сказали ей? – спрашиваю я.

– Сказал, но она не хочет это обсуждать до возвращения в Лондон, – отвечает он, глянув в сторону главного стола, за которым в поисках Дадли вертится медная голова королевы. – Прошу извинить.

– Она не злится? Она простит меня?

– Не знаю. Заявляет, что не хочет говорить об этом до Лондона. А ты как думаешь?

* * *

Я не представляю, что думать, – знаю лишь, что с каждым днем поездки роды все приближаются, и, если верить Роберту Дадли, единственному, кто имеет хоть какое-то мнение по данному вопросу (надо же было найти такого специалиста), ждать их стоит в сентябре. Слава богу, к тому времени мы уже вернемся в Лондон, и тогда королева скажет, что мне делать. Нет ничего хуже этого ежедневного испытания в дороге, этих несчастных развлекательных вечеров и боязни быть раскрытой.

Мне разрешается опередить королевскую процессию и вернуться в Лондон. Никто не объясняет почему, но я полагаю, это любезность, которой для меня добился Роберт Дадли, хотя он молчит, а королева весела, словно ей ничего и не сообщали. Немедленно отправляюсь в королевское хранилище, чтобы найти подарки, оставленные Генри Гербертом в знак любви, однако сундучка, в котором я держала важные бумаги – письмо о помолвке от Неда, его прекрасное завещание и любовные письма Герберта, – нет на месте.

– Вы взяли их с собой! – говорит моя горничная. – Сказали, что они крайне ценны для вас, и взяли их в поездку.

– Я же писала Табите и просила поискать их здесь, а она сказала, что не нашла. Со мной писем не было. Мы их не брали.

– Я уверена, что складывала их, – озадаченно отвечает она. – Все ваши драгоценности целы?