Я опускаю верх машины: холодно. И через минуту вылетаю по шоссе из захудалого Бамбера на встречу с «Очень дурной дорогой».

Указания Викки, как выясняется, идеальны. Прямо через приморский городишко Барнегэт-Пайнс, по разводному мосту, который пересекает тусклый рукав металлического с виду залива, затем прорезать скопление прибрежных бунгало и свернуть направо, на рукотворный полуостров, к приятной, изгибистой улице без тротуаров, обставленной новыми, пастельных тонов многоуровневыми домами с зелеными лужайками, подземными «удобствами» и пристроенными гаражами. «Роща Шерри-Лин» называется это место, и такие же улицы тянутся по соседним параллельным мыскам, правда, рощи нигде не видно. На задах большинства домов виднеются причалы с лодками облика самого разного – прямоугольными и приземистыми рыбацкими и другими, с обтекаемыми корпусами и подвесными моторами. Поселок создает ощущение моряцкой жизни, хотя есть в этих домах нечто калифорнийское, легковесное.

Жилище Арсено – улица Арктической Ели, 1411 – неопределенно похоже на остальные, однако на фронтоне его, там, где за бежевыми досками обшивки соединяются два уровня дома, красуется выполненная почти в человеческий рост фигура распятого Иисуса, отчего дом сразу бросается в глаза. Иисус в пригородной муке его. Налившиеся кровью глаза. Хрупкое тело. Ноги, уже начинающие обмякать в предчувствии смерти. Впечатление пугающей скорби и покоя. Написан он бежевой краской, более светлой, чем доски, и вид имеет отчетливо средиземноморский.

«Арсено», – сообщает покачивающаяся на фронтоне табличка. Я въезжаю во двор, чуть опередив недоброе изменение погоды, и останавливаю машину прямо за «дартом» Викки.

– Линетт попросту не могла не вывесить здесь Иисуса, – шепчет мне Викки, едва мы переступаем порог двери, из которой она – похоже, чем-то расстроенная – вышла, чтобы встретить меня. – По-моему, ничего безвкуснее на свете не сыскать, а ведь я католичка. Ты, между прочим, опоздал на полчаса.

На нее стоит посмотреть: розовое платье-джерси, крепкие туфли на розовых же каблуках и темно-красные ногти; готовясь ехать сюда, она выпрямила волосы и причесалась попроще.

Все, говорит она, разбрелись кто куда по дому, познакомиться мне удается только с Элвисом Пресли, белым пудельком в осыпанном «алмазами» ошейнике, и с мачехой Викки, Линетт, которая выходит в поварском переднике из кухни, держа в руке ложку и напевно повторяя: «Привет, привет». Она свежая, хорошенькая, как и положено второй жене, с ярко-красными волосами, пухлыми ножками и браслетами на лодыжках. Викки шепчет мне, что родилась она в Лоди, Западная Вирджиния, среди дремучих горцев, однако у меня создается впечатление, что мы могли бы подружиться, если бы Викки нам позволила. Линетт готовит мясо, воздух насыщен его теплым, густым запахом.

– Надеюсь, Фрэнки, вы любите баранину, хорошо, хорошо и еще раз хорошо прожаренную, – говорит, уходя на кухню, Линетт. – Так же, как Уэйд Арсено.

– Отлично. Именно то, что мне требуется, – вру я и вдруг соображаю, что не только опоздал, но и заявился без какого-либо подарка – ни тебе цветка, ни поздравительной открытки, ни пасхальных конфет. Уверен, Викки это отметила.

– Положи на мою тарелку побольше мятного студня. – Викки выкатывает глаза и шепчет мне на ухо: – А ведь ты прожаренную баранину не любишь.

Мы с ней садимся на большую оранжевую кушетку, спиной к глядящему на улицу Арктической Ели венецианскому окну. Шторы раздернуты, комнату наполняет янтарный предгрозовой свет, по стенам развешены печатные репродукции знаменитых картин – Ван Гог, морской пейзаж Констебля, «Мальчик в голубом». Пол от стены до стены покрыт плюшевым синим ковром (интуиция подсказывает мне, что это дело рук Эверетта). Общее ощущение в точности как от квартиры Викки, и в результате я – в моем юношеском костюме – чувствую себя преподавателем, который поставил Викки на экзамене в середине семестра плохую оценку, вот его и пригласили перед выпускными экзаменами на воскресный обед, дабы он убедился, что семья у девочки крепкая, надежная. Чувство не самое плохое. Уверен, когда обед закончится, я смогу удрать отсюда, не задерживаясь.

Включенный без звука телевизор – кабинетного размера, с большую собачью конуру – показывает еще один матч НБА. Я бы с удовольствием смотрел его (предоставив Викки читать «Последнее путешествие любви») до самого вечера, махнув рукой на обед.

– Тебе не жарко? Мне да. Зачем задыхаться, сидя в четырех стенах? – говорит Викки и, внезапно вскочив на ноги, переходит комнату и сильно выкручивает ручку термостата.

Почти сразу из вентиляционной прорези под потолком вырывается и ударяет в меня струя холодного воздуха. Викки отступает в сторону, демонстрируя свою симпатичную попу, оборачивается и посылает мне ведьмячью улыбочку. У себя дома она меняется совершенно, теперь в этом нет сомнений.

Некоторое время мы наблюдаем за тем, как «Никсы»[51]вышибают дух из «Кавалеров».[52]Кливлендцы показывают свою обычную словно бы дворовую игру – ноги игроков так и мелькают, они все время перемещаются по площадке, «Никсы» же кажутся косолапыми, неуклюжими, как жирафы, а между тем неуклонно набирают очки, приводя кливлендских болельщиков в совершеннейшую ярость. Парочка огромных негров затевает, не поделив мяч, потасовку, и почти мгновенно вспыхивает общая жестокая драка. Игроки, черные и белые, валятся наземь, как срубленные деревья, матч превращается в массовое побоище, справиться с которым рефери не способны. На площадке появляются полицейские, их большие словацкие физиономии озарены улыбками, они начинают растаскивать игроков, отчего схватка становится лишь более ожесточенной. Обычная кливлендская тактика.

Викки находит между подушками кушетки пульт управления и выключает телевизор, оставив меня сидеть молча, с вытаращенными глазами. Одергивает платье, укрывая гладкие колени, выпрямляется, точно на собеседовании с возможным работодателем. Под натянувшейся розовой тканью проступают очертания широкого, пригодного на все случаи жизни лифчика (размер у нее не маленький). Мне хочется обнять ее, накрыть ладонью одну из грудей и притянуть Викки к себе для пасхального поцелуя, которого я все еще не получил. Запах мяса пронизывает дом.

– Ты читал сегодняшнюю «Парад»? – спрашивает она, глядя через комнату на электрический орган, который стоит у стены под плоским, цветистым Ван Гогом.

– По-моему, нет, – отвечаю я, хоть и не помню, по правде сказать, что я сегодня делал. Ждал, когда окажусь здесь. Единственное мое занятие в этот день.

– Старина Вальтер Скотт написал про женщину, которая вымыла голову медовым шампунем, вышла, не высушив волосы, на свой задний двор, и там пчелы закусали ее до смерти. – Она бросает на меня безжизненный взгляд. – Как по-твоему, это правда?

– А что случилось с женщиной, которая вымыла голову пивным шампунем? Вышла замуж за поляка?